Нильсен развивал эту теорию осторожно. Он знал, что она не идеальна и местами не совсем логична, и с нетерпением ждал более профессионального мнения от психиатров – доктора Боудена и доктора Маккейта. Более того, даже самое подробное объяснение вовсе не обещало конца пути. Далеко нет. Несколько важных образов было разблокировано этим осторожным выводом. Теперь он думал, что ему все ясно, и то, что он увидел, было ему отвратительно. Первой его реакцией на это оказалось запоздалое сожаление.

10 февраля 1983 года полиция отвезла Нильсена по его предыдущему адресу проживания, в дом № 195 на Мелроуз-авеню, и он указал им, где конкретно копать, чтобы найти человеческие останки для криминалистической экспертизы. На том этапе его цель носила чисто практический характер, его методы были быстрыми и аккуратными. Теперь, по прошествии времени, чувствуя временное облегчение от возможного объяснения этих загадочных событий, Нильсен испытывал несколько другие эмоции по отношению к тем, кто умер на Мелроуз-авеню. Освобожденный из оков своего непонимания, теперь он мог наконец испытать и исследовать свое раскаяние:

Иногда он думал, что лучше бы оставить их покоиться с миром на Мелроуз-авеню и не говорить полиции, где они лежат. В иные дни он заставлял себя вспоминать их, населять свою камеру их образами, зарисовывал их тела такими, какими он запомнил их после смерти. Это портфолио, озаглавленное «Печальные наброски» (некоторые из которых вы можете увидеть в этой книге), было бы крайне пугающим, если бы автор сделал его лишь ради забавы. Нильсен сказал, что его наполняло презрение к самому себе, когда он садился за эти рисунки, и по краям листов описывал свои чувства. «Они такие, какими я их запомнил, – гораздо хуже вспоминать, как в действительности выглядели их кожа, волосы и мертвая плоть».

Особое сожаление он испытывал по отношению к Кену Окендену и его родителям по многим причинам. Во-первых, у Окендена, очевидно, имелись родственные связи и дом, в котором его любили, – если бы он выжил, он мог бы туда вернуться. Во-вторых, Нильсен и Окенден были счастливы вместе целый день – гораздо больше, чем со многими другими жертвами, которые в основном умирали через три-четыре часа после знакомства с Нильсеном. Смерть Окендена, похоже, казалась Нильсену еще более необъяснимой, чем остальные. Она была не только внезапной и импульсивной, но к тому же являлась жестокой и ужасной пародией на то, чему уже никогда не случиться. Они могли бы остаться с ним друзьями. Его отношение к родителям Окендена пережило несколько метаморфоз. Он чувствовал потребность защитить его и не хотел, чтобы они знали, что он встретил их сына в пабе для гомосексуалов, поэтому не открыл название паба полиции (он до сих пор понятия не имеет, был ли Окенден действительно гомосексуалом или нет – разговор в тот день они об этом не заводили). Затем он жаждал романтического искупления, что выразил возвышенным языком:

Если ненадолго отложить в сторону оскорбительное предположение, что он мог «перескорбеть» Окенденов в их горе, это высказывание проливает дополнительный свет на сложную личность Нильсена. Абстрактное страдание (то есть страдание того рода, которое, к примеру, навязывается безликими представителями власти) он не выносил. Зато страдание более личное, как наказание за кого-то конкретного, ношение его оков, он понимал и даже приветствовал. Он явно наслаждался обязанностью «защищать» Кена Окендена или даже представлять «его интересы» в какой-то мере, говорить от его лица. Для него это было подобием любви, способом самоотдачи. Еще один шаг в этом направлении – и Нильсен бы сам стал Окенденом, чтобы лучше представлять «его интересы». Как бы безвкусно ни звучала мысль о том, что он хотел заменить собой убитого им человека, она важна для понимания разума убийцы. Он стремится только к полному очищению через любовь:

Рука об руку с этим желанием идентифицировать себя с жертвой идет часто повторяемое Нильсеном заявление, что он поглощал саму суть убитых им людей. «Я всегда верил, что они в каком-то смысле продолжают жить внутри меня», – пишет он. Здесь, вероятно, необходимо пояснить читателям, что такие высказывания не стоит воспринимать буквально: нет никаких доказательств, что после убийств он занимался каннибализмом. Утверждение Нильсена о «поглощении» мертвых следует воспринимать в духовном смысле, как было в случае, когда он наблюдал за последним костром на Мелроуз-авеню и утверждал, что жизнь, исчезнувшая из горящих в огне трупов, вошла в него самого. Для него это являлось актом высшей добродетели, что шло вразрез с его новообретенным раскаянием. Если он раскаивался в убийствах, он не мог искренне сожалеть о том, что облегчал страдания своих жертв, не отрицая при этом свою «ангельскую» часть. В результате получалась печальная этическая дилемма. Вот, например, что он пишет о смерти Стивена Синклера в это время: