– Это, Марья Петровна, верно, – сказала старая Пелагея. – Не оставил Господь земли русской в несчастий. Посылает ей знамения разные. Вот, как я с сыном сюда собралась, чтобы послужить матушке-России, и у нас в Харьковщине чудо объявилось. Пасла, слышь, девушка коров. В самую жару. В степи ни капли воды. Сомлела она от солнечного тяжкого зноя, упала на землю и, как сквозь сон, слышит голос: «Поди и напейся». И отвечает она ровно во сне: «Да где же я напьюсь-то? Нигде воды-то нет. До дома, до криницы, далеко, не дойти мне»… А голос еще настойчивей: «Пойди и напейся». Открыла девушка глаза, сон прогнала и видит… Стоит в степи, у небольшого камушка, сама Царица Небесная, в убрусе белом, в ризе голубой, а из-под камня, что хрусталь, ручей звенит, растекается по степи. Девушка пала в ножки Пречистой. Подняла потом голову, а уж нет никого. Помолилась тогда она, напилась воды и побежала в слободу рассказывать о чуде. Пошли с ней люди… И видят… Точно… В степи, где никогда никакой воды не было, звенит, играет ключ. Вода вкусная такая да сладкая… Вот и стал народ идти на то место и нести с собой да ставить там кресты большие. Идут, по обету, как на подвиг. Многопудовый высокий крест тащит иной многие версты. Лес целый вырос тех крестов, аж страшно смотреть. Каждый хочет жертву свою, усердие свое Владычице показать. Ну, конечно, «они» налетели… С жидами… приказали красноармейцам те кресты выкапывать. Один крест вынут, а народ на его место десять новых поставит. Отколь взялись монахи, навес соорудили. Молебны служат. По усмотрению таких делов, ушли и солдаты и начальство ихнее иудейское от святого того места. Силу взял народ. Подлинно: «Взбранной воеводе победительная»…

Ольга слушала и думала… Как могла прийти и возродиться легенда о Жанне д’Арк, девушке-пастушке из Дом-Реми, в Харьковские черные степи? И почему не дала Святая Дева харьковской пастушке власти стать спасительницей России?.. Как легенда о Лурдском ручье могла воскреснуть на юге далекой России?.. Как, если не чудом Господним, не Его святым произволением? Почему же Господь не довершит своего великого чуда, не спасет дома Матери своего Сына, святой православной Руси?

– Ох, Марья Петровна, – скрипучим голосом заговорила Маня Совушка, – подлы больно люди-то. Ах, как подлы да ко злому угодливы. Много еще христопродавцев на русской земле. С того и нет нам спасения. Вы про отца Гаврилу Проскуровского ничего не слыхали?

– Это который из донских казаков? Советской власти не покорился? Государя-батюшку живым на выносе Святых Даров поминает?

– Уж не поминает больше. Слышно, в Почаев в монастырь подался, грех тяжкий замаливать.

– Что же такое с ним случилось?

– Было так, значит, что по отдалению от власти ихней слободы отец Гаврила десять лет подряд за выносом Даров поминал: «Благочестивейшего, самодержавнейшего Великого Государя Нашего, Императора Николая Александровича и супругу его благоверную Государыню Императрицу Александру Феодоровну»… И так до самого конца все, как надо, по-старинному… И народу это, знаете, очень нравилось. Ровно луч света какого незримого во тьме сатанинской кромешной было то святое поминовение Царя-великомученика. И вот, значит, получает он указ от самого митрополита Сергия молиться за советскую власть. «Ее радости – наши радости, ее печали – наши печали». Так и прописано в указе. Крепко задумался и смутился отец Гаврила… Однако, помолившись, своего не оставил, продолжал поминать по-старому Государя. И вот, через недолгое время после указа выходит он в воскресный день со Св. Дарами и начинает: «Благочестивейшего, самодержавнейшего Великого Государя нашего»… Глянул… А у самого амвона, насупротив него, кожаные куртки стоят… За револьверы хватаются… Отец Гавриил крякнул, да нашелся и продолжает: «Сов-нар-кома и весь блаженнейший, справедливейший Цик, победоносное красное воинство и Наркомов его и всех членов Реввоенсовета Союза Советских Социалистических Республик да помянет Господь Бог во царствии своем»… Значит, по митрополичьему указу всех сатанинских властителей помянул. Повернулся потом посолонь и пошел важно в алтарь. «Что, – думает, – съели?..» Пришло время ему, как иерею, приобщаться. Говорит он молитвы, какие положено, с трепетом благоговейным поднимает воздух, берется за лжицу… Глядь, а чаша пустая. Исчезли Божьим велением Тело и Кровь Христовы, кощунственно оскверненные нечестивым поминовением.

…Как он докончил обедню, уж он и сам не помнил. Сказывают: выходит из церкви, разом белые стали его долгие волосы. Созвал он к себе стариков и людей, кому особенно верил, поклонился им в ноги и говорит: «Простите меня, люди добрые, в согрешении моем. Сатану за Святыми Дарами помянул… Больше я вам не пастырь». Тою же ночью собрался и ушел навсегда из села. Говорят, наложил он на себя обет молчания… «Язык мой согрешил, впредь да умолкнет»… Вот оно какое дело случилось! Ходит Господь между нами…

Ольга молча слушала тихие речи о великом и страшном. Она смотрела в глубины небесные. «Подлинно: ходит Господь между нами… Не в городе… Нет, Город забыл про Бога, потерял веру. Там Сатана забрал силу, владеет теперь людьми. Там додумалась несчастная Светлана до ужасной мысли просить о помощи Сатану. Здесь, только здесь, среди лесов и полей, на песчаных буграх, покрытых снегом, в маленьких халупах, Господь живет с людьми».

Сладкая вера согрела Ольгу жарче солнечного тепла. Она нашла Россию. Стала на верный путь, по которому должна идти… И теперь она не сойдет с него.

На другой день после ночных событий в N-ском стрелковом полку, к вечеру, полковой двор казарм у Борисовой Гривы напомнился шумом, людским говором и конским ржанием. Во двор вошел кавалерийский полк и при нем две броневые машины с пулеметами в круглых стальных башнях. У командирского крыльца пыхтел и фырчал легковой автомобиль. Из него вылез закутанный в доху комиссар Хурджиев с двумя помощниками из губернского ГПУ.

Всю ночь шел допрос стрелков-красноармейцев. На рассвете, в порядке чрезвычайной охраны и для острастки полку, двое старшин были расстреляны у кирпичной казарменной стены за неоказание должного сопротивления налетчикам-партизанам. Семьдесят красноармейцев, сыновей зажиточных крестьян – «кулаков», были забраны и под конвоем отправлены на станцию Гилевичи. Их участь еще не была решена. Их ожидали или революционный военный трибунал или ссылка в порядке охраны республики на Мурман или в Нарымский край.

Новый день в казармах настал трепетно тихий.

На грязном, взбудораженном людскими и конскими следами, покрытом навозом дворе, на ржавой соломе лежали тела убитых партизанами. Им готовили торжественные «гражданские» похороны. Тело комиссара Медяника в красном гробу отправляли в Москву для сожжения в крематории.

На дворе стрелки возились целый день с мертвыми. В полковом клубе продолжался допрос командиров.

Вечером Выжва ожидал к себе комиссара Хурджиева и командира кавалерийского полка Максимова. Должны были прийти еще Выржиковский и Корыто.

Смидин с ординарцем Выжвы расставлял на столе, накрытом клееночной скатертью, целую батарею бутылок, хитро составленную им при помощи рабоче-крестьянских «благодетелей», экстрактов «Стар», Ленинградского производства. Снабжало оно более ста райсоюзов и других кооперативных организаций лучшими завоеваниями революции, своими удивительными ассортиментами для домашней выделки настоек из простой сорокапроцентной водки. Бутылки были расставлены так, что первыми буквами своих названий составляли акростих. Акростих, придуманный Смидиным, был революционен, благонадежен и мог свалить с ног самого крепкого пролетария.