уровне народной самоорганизации анархический потенциал этой революции довольно велик. Это очень интересно, то, о чём Кропоткин написал свою знаменитую книгу. Были революционные клубы и секции в Париже. Были восстания в деревнях. Вот мой курс называется: «История анархических учений и движений». Анархистских учений во время Великой французской революции почти нет, оформленных движений, группировок, партий тоже почти нет. А вот с точки зрения народной самоорганизации много чего анархического есть. Но тут я вас отсылаю к Кропоткину. Опыт секций Парижа, опыт Парижской Коммуны – не той Коммуны, которая образуется в 1871 году, она у нас будет отдельной лекцией, а Парижской Коммуны времён Великой французской революции. Это именно опыт народной самоорганизации, опыт того, как люди совместно решали вопросы в деревне, в городе, как они организовывались – это всё очень интересно. Люди собирались по районам, создавали клубы, революционные батальоны, женские группы… Но я повторюсь, что это принципиальная рамка моего курса, как не социолога, не антрополога, не социального историка, а всё-таки просто историка и философа, я все эти аспекты максимально выношу за скобки.

Французская революция (сразу скажу, забегая вперёд, мы ещё об этом поговорим) имела парадоксальные последствия. С одной стороны – порыв к свободе, равенству, братству. С другой стороны – разочарование. И вот анархизм родится не из самой Революции, а из реакции на неё. С одной стороны – колоссальные обещания и упования, с другой – разбитое корыто. То есть вместо свободы, равенства и братства – террор, гильотина, империя, а потом: парламент с его партийными интригами и манипуляцией, буржуазное общество, частная собственность… Ни свободы, ни равенства, ни братства! То есть разочарование в итогах революции, реакция на её опыт. Она во многом породит анархизм. Но не только анархизм. Она даст толчок и авторитарному социализму – я вам уже упоминал про Гракха Бабёфа, с его «Заговором во имя равенства».

Но всё-таки, спрошу я сам себя: можно ли во Французской революции найти каких-нибудь теоретиков, мыслителей, деятелей, сопоставимых с Уинстенли, либертарных, анархических? Пожалуй, если мы будем старательно выискивать и пытаться найти отдельные мысли отдельных авторов, по отдельности мы можем что-то найти. Ну, например, знаменитую фразу «Собственность – это кража», которую несправедливо приписывают Прудону, первым сказал всё-таки не Прудон (хотя он сделал её всемирно известной), а Бриссо, видный жирондист. Она у него не встраивается, как у Прудона, в целую стройную либертарную концепцию осуждения собственности. Но, повторяю, можно так коллекционировать отдельные высказывания разных людей, – но я не буду этим заниматься.

Интересно отметить, что в ходе Великой французской революции слово «анархизм», «анархисты» весьма активно использовалось как обвинение и ругательство для дискредитации оппонентов. Все видели «анархистов» в своих противниках, и никто сам не желал оказаться «анархистом». Так, уже упомянутый видный жирондист (то есть «федералист», а через полвека «федерализм» станет одним из псевдонимов и синонимов анархизма) Бриссо в 1793 году призывая к необходимости «дать определение анархии» так её характеризует: «Законы, которые не работают; власти без сил и уважения; преступления, остающиеся безнаказанными; атакуемая собственность; угроза личной безопасности; разложение людской морали; ни Конституции, ни правительства, ни правосудия, – вот следствия анархии.» Поистине, жуткое слово и жуткая опасность для всех умеренных и благонамеренных буржуа! Но, если вы полагаете, что Бриссо (с присущим ему талантом лаконичного красноречия) достиг предела по расплывчатости и ужасности, характеризуя «анархию», то вы ошибаетесь. Проходит несколько лет, и члены Директории далеко опережают Бриссо как в ненависти к «анархистам» (несуществующим), так и в неопределённости их характеристики: «Под «анархистами» Директория понимает людей, покрытых преступлениями, измазанных в крови, разжиревших на грабежах, врагов всех законов, установленных не ими и всех правительств, в которых они не участвуют, которые проповедуют свободу и практикуют деспотизм, рассуждают о братстве и убивают своих братьев…; тиранов, рабов, учтивых льстецов, хитрых вождей, которые ими манипулируют, подверженных всем возможным излишествам, всем порокам и всем преступлениям». Восхитительно, не правда ли?! Что ещё могла добавить пропаганда властей и богачей к образу анархистов в последующие два века к этой характеристике анархистов… за полвека до их появления (на ум приходит, разве что, научная аргументация Чезаре Ломброзо, в своей книге пытавшемся «строго научно» описать антропологический типаж анархиста и его внешность – питекантропа и убийцы!). И в свете этого становится особенно понятной невероятная дерзость Прудона, посмевшего в 1840 году назвать самого себя анархистом!

Была, впрочем, и в Великой французской революции одна протоанархическая интересная фигура, о которой всё-таки надо сказать. Один-единственный человек, который – совсем первая ласточка, та, что весны не делает, но которого с натяжкой можно назвать протоанархистом и «нашим человеком» во Французской революции. У него не было учения, он не был в движении, за ним не стояли никакие диггеры. Но это была не маленькая фигура, и посвятить ему хотя бы пять минут надо. Это Пьер Сильвен Марешаль. О нём немного можно найти сведений. В России есть о нём всего одна книжка и несколько статеек, какие-то упоминания. Кстати, вот, известный современный российский анархист и историк, доктор наук, Вадим Валерьевич Дамье, мой товарищ, написал о нём неплохую статеечку, – в Интернете её можно найти. В общем, о нём очень мало материалов. Но всё-таки я хочу о нём сказать, потому что если и был какой-то анархистский голос внутри Великой Французской революции (вне и по поводу её такой голос был – голос знаменитого англичанина Уильяма Годвина, отозвавшегося на Великую революцию первым классическим анархическим трудом, о котором мы поговорим на следующей лекции), то, пожалуй, только его. Пьер Сильвен Марешаль. Поэтому о нём надо сказать два слова.

1750–1803 – годы жизни. Он был плодовитым поэтом и писателем, писал замечательные стихи, и пьесы, и прозаические произведения. Он был участником просветительского движения и начал выступать как литератор ещё задолго до взятия Бастилии, задолго до начала Великой французской революции. Во Французской революции он последовательно проводил именно либертарно-анархистскую линию, то есть, с одной стороны – против королевской власти, но и против якобинской диктатуры. Он не был сторонником массового террора. При этом он считал очень важным преодоление социального неравенства. То есть, повторяю, ему было счастливым образом чуждо и отвратительно всё то, что жутким образом заражало и отравляло дух Французской революции, французского социализма – дух авторитаризма, централизма, отвратительного якобинства… ведь, на самом деле, нам трудно всё это себе даже представить… Я сделаю маленькое отступление, чтобы вам было понятнее. Вот мы говорим: «Революционер» (в отношении к Великой французской революции), и сразу представляем себе какого-нибудь маниакального изверга вроде Марата с