Никогда, даже мельком, подобная мысль не приходила ему на ум! Он забыл потушить свет. Проходя по коридору, повернулся и увидел сквозь стеклянную кухонную дверь Антуанетту и ее мать, они по-прежнему сидели там в такой мирной тишине, что он почти слышал, как будильник на камине твердит свое «тик-так».

На улице его сразу затрясло. Земля отвердела на холоде. Он впервые видел это место в потемках. И не узнавал его.

Свет шел только от витрины бакалейной лавки, расположенной напротив, чуть левее. Или уж надо было обратить взор куда-то вдаль: к центру города вела гирлянда газовых рожков.

Никто не проходил мимо. Чуть ли не за пятьсот метров раздались было чьи-то шаги, потом затихли, зазвенел дверной колокольчик, открылась и снова захлопнулась дверь.

Эли не мог оставаться на месте. Он шел неуверенно, не разбирая дороги, надвинув шляпу на глаза и подняв воротник пальто. И в то же время его томило ощущение, будто это не настоящая улица, да и город не взаправдашний.

Дома здесь не образовывали кварталов, как обычно. Здесь не было поперечных улиц. Скажем, десять-двенадцать совершенно одинаковых домов стояли в ряд, потом открывался прогал, за ним пустыри, стройплощадки, рельсовые пути. Откуда ни возьмись возникали еще несколько домов, новый пустырь, и опять пересекали дорогу сверкающие рельсы.

А выше, во мраке — плюющиеся огнем трубы и небо над ними с красноватым медным отливом.

Эли шагал быстро, без цели. Ему этого не хотелось. Не было желания прийти куда-либо. Он прошел мимо тускло освещенного кабачка, разглядел сквозь стекло зеленое пятно бильярдного стола — наверняка это и был бильярд Валеско.

Навстречу ему попалось семейство: отец, мать и двое детей, они держались за руки. На лету Эли поймал обрывок фразы:

— Я всегда говорила твоей кузине, что она зря…

Дальнейшего он не расслышал. Идти дальше не хотелось. В двух сотнях метров впереди теперь горели фонари, светились витрины больших магазинов, виднелся кинотеатр, там как раз дали звонок перед сеансом, по тротуару сновали фигуры прохожих.

Он остановился, с минуту глядел на все это издали полными ужаса глазами, потом внезапно повернул назад. Спешил унести ноги. Едва сдерживался, чтобы не побежать. Животная паника душила его, он больше собой не владел.

Ключ он взять забыл. И теперь шел стремительно, будто за ним гнались и нельзя было терять ни секунды, ему даже слышались за спиной настигающие шаги.

Он узнал дом, дверь. Разве этот дом не был его жилищем всю жизнь? Сквозь замочную скважину он увидел, что на кухне горит свет. Не стал звонить, как чужой, а постучался, используя вместо колокольчика почтовый ящик.

По его вискам на щеки стекала влага. Дверь отворилась, чья-то фигура возникла на фоне освещенного коридора.

Это была Антуанетта. Она не произнесла ни слова. Пропустила его мимо себя, не двигаясь, не отпуская дверной ручки.

— Там холодно, — пробормотал он, входя.

— Вам бы лучше лечь.

Он поспешил к себе в комнату, сбросил пальто. Ему хотелось, чтобы Антуанетта последовала за ним. Напрямую дать ей это понять он не осмелился, только посмотрел настойчиво, с мольбой.

— У вас есть все, что вам нужно?

Он приободрился:

— Мне бы огня. Я продрог.

Она вышла, но дверь не закрыла, стало быть, вернется. Так и есть: он услышал звук, уже знакомый — звон ведра, которое она наполняла углем, выгребая его из ларя. На кухне послышались голоса, мать и дочь обменялись парой слов.

— Приготовлю-ка ему грог, — сказала мадам Барон.

Антуанетта возвратилась, исполненная пренебрежения, поставила свое ведро, развернула газету, открыла печную дверцу. Топка была полна остывшего пепла, и девушке пришлось опуститься на колени, выгребая его.

— Антуанетта! — еле слышно выдохнул Эли.

Она не шелохнулась. Сидя на краю кровати, бессильно свесив руки, он повторил:

— Антуанетта…

— Ну? Чего вам? — откликнулась она, не понижая голоса.

Испуганный, он не настаивал. Только пролепетал, даже не зная толком, слышит ли она:

— Вы злая…

Она сгребла пепел в кучку на совок, потом смяла газету, бросила на печную решетку:

— У вас спички есть?

Он сорвался с места, в восторге от того, что слышит ее голос, спеша ей помочь.

— Я просила у вас только спички.

Бумага вспыхнула, огонь быстро перекинулся на куски дерева. Антуанетта, которая все глядела на взметнувшееся пламя, внезапно обернулась:

— Купюры еще у вас?

Он не знал, что ответить. Ее голос звучал так властно, что он подошел к гардеробу, привстал на цыпочки и вытащил спрятанную там толстую пачку.

— Дайте!

Без церемоний, словно имела на это право, она швырнула деньги в огонь и, видя, что горят они недостаточно быстро, разворошила пачку кочергой.

Он не протестовал. Только прислушивался, проверяя, не вышла ли мадам Барон из кухни. Потом подошел к девушке, смиренно, с мольбой протянул к ней обе руки.

— Что вам угодно?

Она была спокойна, ее переполняло презрение, но гнева ни капли.

— Антуанетта… Если бы вы знали…

— Без шуток! — Она рассмеялась, схватила ведро с углем, высыпала половину в печь. Потом заперла дверцу, огляделась, проверяя, все ли в порядке, и обронила: — Ложитесь.

Ее шаги удалились по коридору, кухонная дверь хлопнула, приглушенные голоса двух женщин стали еще тише.

— Антуанетта… — машинально повторил он, все еще сидя с поникшей головой на краю постели.

Он видел ее так ясно, будто она все еще была здесь: жесткое прямое тело под черным платьем, угловатые плечи, едва оформившиеся, до странности широко расставленные груди, рыжие пятнышки веснушек на скулах.

— Ложитесь! — сказала она.

А между тем он знал, что весь день она думала только о нем, и когда он говорил о Стамбуле, никто не слушал внимательнее, чем она.

— Антуанетта…

Он посмотрел на свою одинокую постель, потом на выключатель — и снова вспотел от ужаса при мысли, что свет придется потушить и остаться в темноте рядом с печью, гудящей, словно мотор.

Слегка наклонившись, он увидел в зеркале над раковиной свое лицо, но сразу отвернулся, а когда снимал рубашку, старался не прикасаться к шее.

Он скорчил плаксивую гримасу, но не заплакал. А когда наконец лег, все повторял, сжимая кулаки в темноте, кусая подушку:

— Антуанетта…

Его одолевал страх. Он был в ярости. Навострив уши, ловил каждый звук, доносившийся из кухни, где все еще работали они обе, мать и дочь.