Три с половиной месяца промчались, словно и не было их. Пора было уезжать. Настроение было двойственное. Я соскучилась по матери, по брату, по друзьям, очень соскучилась по собственной постели. С другой стороны, знала, что праздник кончается, и так жаль было его покидать! Отсюда, из заоблачного праздника, далекая моя, реальная жизнь виделась такой серой, такой убогой…

Может, я вела себя как дура? Может, надо было хватать этого Джулиана, который «интересуется», обеими руками, вцепиться в него и держать изо всех сил? И жить в его красивом доме, и говорить на прекрасном языке инглиш, и гулять по вечерним лондонским улицам – жить в празднике всегда?

Перед отъездом я решила позвать всех, с кем я познакомилась и даже подружилась в Лондоне, на прощальный коктейль. Тетя Франци не возражала, наоборот, вызвалась обеспечить напитки и бутерброды. Она только просила меня заранее составить список приглашенных и показать ей.

Читая этот список, тетя поначалу улыбалась и одобрительно кивала. Первым номером шел, разумеется, лорд Эдди. Затем баронесса Галатея. Затем Джулиан. Затем м-р Бойс, мой преподаватель английского. Тут тетя слегка поморщилась, простой учитель… впрочем, акцент у него был безупречный. Затем Элис, необыкновенно миловидная молодая женщина, с которой мы случайно разговорились в цветочном магазине и затем несколько раз пили вместе чай. Какой у нее был акцент, я определить не могла, но к ней тетя снисходила, во-первых, за красоту, а во-вторых, за дорогую и элегантную шубку из котика (про эту шубку Элис сказала мне, что года два назад они сильно подешевели, и она не хотела покупать, а теперь опять подорожали, она и купила. Тогда я только подивилась непонятному поведению, а теперь даже анекдоты есть про такое же поведение новорусских воротил). Двоюродную сестру с мужем тоже пришлось вставить в список. Это все были «чистые». А дальше шли «нечистые» с разнообразными акцентами, в том числе и парочка моих однокурсников из «колледжа», и Лерой, и чертежник Джерри – тетя не успевала морщиться.

– Неужели ты всех их хочешь видеть? Зачем?

– Хочу.

– Ну, хорошо, Лерой, первое твое знакомство, ты еще ничего не понимала. Ладно. Но Джерри? Какой он тебе приятель, ты бы еще уборщицу Энн пригласила!

– Ох, верно, чуть не забыла. Конечно, приглашу.

Еженедельная уборщица Энн, пожилая добрая душа, сильно скрасила первые мои трудные дни в Лондоне. Сочувствовала мне, ни в чем не упрекала, ухитрялась как-то понимать мой английский и натирала какими-то мазями мой насквозь простуженный нос. Конечно, я позову Энн!

Тете уже некуда было дальше поднимать брови.

– Да ты серьезно? Она, разумеется, не придет. Она знает свое место. Так же и Джерри.

Но все они пришли. Все, и даже Энн. И была очень просто, но со вкусом одета. И тетя Франци, к моему изумлению, встретила ее сердечным объятием. Зато Джерри она едва кивнула. Его это, однако, не обескуражило, он тут же подошел к бару и начал разливать и раздавать напитки, а затем уединился в сторонке с лордом и пустился с ним в оживленную беседу. Вообще, гости перезнакомились быстро и непринужденно, и, вопреки опасениям тети, поначалу все было очень благопристойно. Баронесса держалась с большим достоинством, выражалась изысканно, чинно посидела на диване с хозяйкой дома, затем обок Франци ее сменил м-р Бойс, а она незаметно, кругами, приблизилась к Лерою, на которого с самого начала положила глаз. Муж двоюродной сестры вился вокруг Элис, Фриц обнаружил вдруг, что давно знакомая уборщица Энн пусть не молода, но весьма недурна собой. Лорд поиграл на гитаре и спел две диковатые песни. А затем я запустила проигрыватель, хотя Франци со своего дивана делала мне возмущенные знаки. И большинство гостей немедленно заплясало. Франци сидела с каменным лицом, пока к ней, ускользнув от баронессы, не подошел… Лерой. И пригласил ее. И она пошла! Короче, вечеринка получалась совсем не «коктейльная», не английская, не такая, как положено, – и ничего, чопорным англичанам нравилось, и хотя ужина обещано не было, разошлись не раньше полуночи.

Здесь же, пока мы с ним топтались в подобии танца, произошел мой последний разговор с Джулианом.

– Я отвезу вас в аэропорт? – предложил он.

Я с благодарностью отказалась. Стоянка маршрутных миниавтобусов в аэропорт была совсем рядом.

– Значит, все-таки что-то было не так.

От виски и от грусти расставания душа моя размякла, я всех их любила и жалела, и его тоже.

– Все было замечательно, Джулиан, я вас очень люблю! – и я поцеловала его в щеку.

От этого невинного поцелуя бедный Джулиан, воспитанник чисто мужской «паблик скул», залился такой огненной краской смущения, что мне самой стало неловко.

* * *

Москва встретила меня снегом и морозом. Это в Лондоне-то мне было холодно! Задним числом казалось смешно.

Встречали меня также мать с братом и несколько друзей. Я уезжала с одним картонным коммунистическим чемоданом, а вернулась с двумя. Во втором, капиталистическом, большом и кожаном, были мои лондонские приобретения – книги, пластинки, подарки близким. Покойный ныне литкритик Юра Ханютин полюбовался на этот второй чемодан, погладил его, подхватил и даже крякнул. Но не бросил, понес, объявив при этом: «Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, не сойдутся они никогда». Он сказал по-русски, а я этот стих Киплинга знала уже в оригинале! Потому что главное свое приобретение, ничего не весившее, но самое весомое, я несла в себе – английский язык.

Заграница третья (русский язык)

Разруха. – В Москве все есть. – Заграница

Любит ли человек свою кожу? Он не может без нее, она у него одна. В ней он родился, в ней живет всю свою жизнь, в ней и умирает, если только не обгорит в большом пожаре или, скажем, в очередном Чернобыле. Сколько бы она ни менялась на протяжении жизни человека – все равно одна. Он за ней будет ухаживать, мыть ее, смазывать кремом от солнца или от морщин, защищать и греть ее одеждой или охлаждать кондиционером – но любить?

Вот так же у меня с русским языком. Как-то не получается у меня сказать, что я его люблю, – любить можно нечто отдельное от себя. Просто я без него не могу. Он у меня один, единственное мое истинное достояние. Все остальное, чем я «владею», останется здесь, когда я уйду, и только он уйдет вместе со мной. Никто и никогда больше не будет говорить на нем так, как говорю я. У каждого человека своя кожа и свой язык, и то и другое умирает вместе с ним.

То, что у меня есть и другие языки, не меняет дела. И служат мне они совсем неплохо, и некоторые я люблю, а другие меньше, а еще другие вовсе терпеть не могу, хотя они ни в чем не виноваты. И только про русский, единственный мой настоящий язык, я не могу сказать ни «люблю», ни «не люблю».

Я – носитель русского языка. Даже если он достался мне случайно, в результате некоего стечения историко-политических обстоятельств. Даже если иные «носители» не признают за мной права так думать. Де они русские и имеют право, а я не русская, и не имею. В данном случае их мнение мне безразлично. Я ведь и кожу свою ношу и не по праву, и не без права, а потому, что так стало.