Мы миновали ряд почти одинаковых, весьма респектабельных особняков.

– Дом на Маунтджой я продал, – пояснил Томас. – Купил новый – сейчас ты его увидишь. С ним, по крайней мере, тяжелые воспоминания не связаны.

Я еле подавила вздох облегчения. Слава богу, Томас не предполагает, что я помню планировку того, старого дома – разумеется, хорошо знакомую другой Энн Галлахер.

Наконец автомобиль затормозил перед госпиталем Матер (построенным, к слову, в том же пафосном стиле, что и дублинский Главпочтамт). Я осталась караулить Робби, а Томас ринулся за каталкой.

Вернулся он через считаные минуты в сопровождении монахини в белой униформе и двоих санитаров с носилками. Томас лаконично сообщил, каково состояние больного, и назвал фамилию хирурга, желательного для операции; сестра милосердия заверила, что в госпитале сделают всё возможное. Определенно, она видела Томаса не впервые – говорила ему «доктор Смит». Она озабоченно прищелкивала языком, а ее инструкции санитарам своей краткостью и резкостью больше походили на выстрелы. Наконец Робби унесли. Томас тоже ушел, оставив меня бродить по больничным коридорам и ждать новостей. Бродила я до вечера и вот какие наблюдения сделала: пусть на медсёстрах неуклюжие, широченные передники, пусть их головы венчают нелепые головные уборы, пусть пациентов они перемещают на каталках допотопной конструкции – больничная атмосфера ничем не отличается от той, что знакома мне с детства. Как-никак, мой дедушка, мой Оэн, большую часть взрослой жизни прослужил в больнице. Я отлично помню нервозность вечного аврала, тревогу, перемежаемую всплесками надежды, и, конечно, горечь трагических исходов. Определенно, дедушка имел достаточно причин для своего последнего решения – встретить смерть дома.

Томас присутствовал при операции. Часов в шесть вечера он нашел меня в больничной столовой, в компании двух порций давно остывшего супа и нескольких ломтей хлеба.

Свою порцию я доедала над продолжением «Приключений Оэна Галлахера». Мне пришло на ум, что в рыжей голове Оэна надо посеять зерна информации о таком месте, как Бруклин. Вот и разрабатывала сюжет: Оэн отчалил от родного берега и очутился в бухте Нью-Йорка, лицом к лицу со статуей Свободы. Далее юному путешественнику следовало пересечь Бруклинский мост, прогуляться по Джексон-стрит и по Кингсленд-авеню и вступить под своды госпиталя Гринпойнт, построенного в 1914 году (в нем мой дедушка проработал до начала восьмидесятых, когда комплекс зданий перестал функционировать как медицинское учреждение). Я включила сцену, в которой маленький Оэн смотрит бейсбольный матч на стадионе «Эббетс Филд». (Играют «Доджерс», сам Оэн, безбилетный зайчишка, растянулся на крыше над левым краем поля. Хильда Честер[35] названивает в колокольчик, едва руки Глэдис Гудинг[36] замирают над клавишами.) Я подробно описала кирпичные своды, флагшток и рекламное объявление, которое предприимчивый Эйб Старк поместил прямо под табло, где фиксировался счет. Объявление гласило: «Кто табло заденет – новый костюмчик наденет»[37].

Сама я на стадионе «Эббетс Филд», демонтированном в 1960 году, разумеется, не бывала. А вот дедушка этот стадион обожал, старался ни одного матча не пропустить. Мне отлично помнились его рассказы, к которым он добавлял со вздохом: «Когда “Доджерс” из Бруклина уехали, бейсбол стал уж не тот». Далее следовала ностальгическая улыбка: мол, я рад, что видел их в лучшие дни.

Внизу страницы я набросала картинку: Кони-Айленд, Оэн уплетает хот-дог, таращась на колесо обозрения. Мой дедушка к этому колесу неровно дышал. Картинка получилась так себе, не то что иллюстрации Томаса, но вполне годная.

Когда Томас, с чашечкой черного кофе, уселся напротив меня, я прочла ему всю историю – правда, не прежде, чем узнала об успешно проведенной операции и хороших прогнозах для Робби. Томас слушал внимательно, ерошил волосы. Взгляд стал отсутствующим.

– Бруклин, бейсбол… Откуда ты сюжеты берешь, Энн?

– Оэн заказал приключения в Нью-Йорке, – объяснила я. Волноваться не было причин – стадион «Эббетс Филд» в 1921 году уже работал, – и все-таки я напряглась.

– Приключение в Нью-Йорке для Оэна. Недурно, – протянул Томас и добавил вкрадчивым шепотом: – А как насчет приключения в Дублине – для Энн Галлахер?

– Что это вы замышляете, доктор Смит?

Он поставил чашку на стол и пододвинул к себе тарелку с супом. Макнул в суп горбушку, откусил, начал медленно жевать, не сводя с меня недоверчивых глаз. Наконец хлебнул кофе и вздохнул, словно дозрел до решения.

– Хочу тебя кое с кем познакомить, Энн.

* * *

Милашка Беатриса Барнс выбрала для меня алое облегающее платье – вырез лодочкой, рукава фонариком, талия чуть занижена, юбка ниже колена – как у девушки-флэппера, которая вот-вот пустится отплясывать чарльстон. Разумеется, в моем случае ни о каких чарльстонах речи не шло, но я отдала должное и вкусу, и наметанному глазу Беатрисы. Платье, во-первых, сидело идеально; во-вторых, алый цвет придавал коже особенное сияние и подчеркивал зелень глаз. К этому наряду Беатриса присовокупила красные румяна и пару шелковых алых перчаток – длиннющих, за локоть, так что открытыми оставались только предплечья. Натянув перчатки, я живо их сняла – август, даже ирландский, жарковат для этого аксессуара, и никакая мода не заставит меня терпеть неудобства, когда можно их избегнуть. Волосы я зачесала на одну сторону, закрутила нетугой узел и сколола его шпильками возле уха, у самой шеи, причем несколько локонов выпустила, чтобы касались ключиц. Затем я припудрилась, подсурьмила ресницы, подкрасила губы и сделала шаг от зеркала. Неплохо. Впечатление, что я изрядно постаралась для кого-то конкретного. Томасу должно понравиться. А вот и он в дверь стучит. Я крикнула: «Можно», и он вошел – свежий, чисто выбритый, с набриолиненными угольно-черными волосами, в черном костюме-тройке с белоснежной рубашкой. На сгибе локтя Томас держал черный пыльник.

– Вечер сырой, накинь пальто, Энн.

Томас шагнул к платяному шкафу, в котором я успела развесить одежду.

В обстановке гостевой спальни доминировали сочные оттенки, мебель была темного дерева. Ни одной вычурной детали, ни одной дешевой вещи. И весь дом таков – вне времени, моды и дизайнерских экспериментов. Сочетанием радушия и отстраненности он вызывал ассоциации со стариком-дворецким, слишком хорошо вышколенным, чтобы показать, сколь глубока его снисходительность к каждому, кто удостоен чести находиться в этих стенах. Иными словами, дом был под стать самому Томасу.