Сзади подошла ААА.

Осип легко вскочил с колен, провел руками по продолговатому, небритому, грубой лепки лицу с необточенными, варварско-непосредственными чертами и вдруг расхохотался, откинувшись назад. Шляпа слетела с его лохматой головы и светло-оранжевым пятном покатилась по площади Дзержинского.

– Я опять всех заложил! – хохотал он, шатаясь от восторга. – Я всех, всех, всех, всех заложил!

ААА прижалась к его спине, с наслаждением ощущая трепет этого сильного, мускулистого тела.

– Я заложил даже тебя! Даже тебя!

– Так поздно?! – обиженно хрюкнула она. – Гондон вареный! В первый раз не догадался? Я всеми и самой собой заложена-перезаложена! У меня клейма Позора Мирового даже на торцах волос сияют! Срежь их сейчас – через минуту вновь проступят!

– О, как приятно закладывать родных и друзей! – раскачивался, прикрыв глаза, Осип. – Какая это девственная сладость! Какое это невыносимое наслаждение! Сколько в этом подлинного и высокого!

– Заложить – ото сна жизни проснуться! Самого себя до изжоги выебать! Друзей закладывать – себя не помнить! А врагов – Бога забыть! – хрипела ААА.

– И ее заложил! Ее, голубицу фарфоровую, мастерицу взоров виноватых, хранительницу холодного пота отказа! Отказала она мне, да не откажет палачам лубянским! Забьется в руках их лебедушкой ощипанной, белотелой! О, еще солнце не встанет, как затрещат на дыбе кости твои, Всторонукосящаяся Любовь Моя! Закричишь белым криком, оросишь мочой пол бетонный! Мне бы дать кожу на сапог испанский, на твою бледную ногу натягиваемый!

Осип схватил себя за грудь, рванул. Треснула, разошлась грязная голландская сорочка, и свежая, еще кровоточащая татуировка сверкнула в свете луны и редких фонарей на его мощной груди: девушка, разрываемая цепями, с надписью внизу:

– Жа-а-ажду-у-у!!! – прокатился по спящей Москве дикий крик Осипа.

– Вся кровь Родины в бокал Ярости Нетерпения твоего! Смешай ее со слезами Заложенных тобой да со спермой тобою Опустошенных! А моей Мочой Высшего Служения смой чернила непросохших Черновиков твоих: чай, не чернилами писать тебе, Щегол Неземных Пределов! – прорычала ААА, поднимая рваный подол свой и показывая большие, отвислые, лохматые, грязные гениталии с вывороченными, изъязвленными алыми губищами.

Осип остервенело глянул, скрипнул зубами:

– Дай денег, мраморное тесто!

– Господи! От тебя ли, Сокрушитель Стен, слыхать такое?! – всплеснула руками ААА. – Деньги! Это же листья со спиленных дубов Заратустры! Яйца костоеда Гамлета! Фаустовская пыль!

– Дай денег, сестра! Мне разгон нужен! – рявкнул Осип.

– Возьми все, возьми, возьми, возьми! – Она стала вынимать из лохмотьев пачки денег и кидать ему.

Осип жадно ловил их широкими сильными ладонями, пихал в карманы:

– Разгон! Разгон! Высокого жажду!

– Все твое! Все твое на земле нашей! Бери без оглядки!

– Не привыкли мы с тобой оглядываться, мраморное тесто! Из высшей глины замесил нас Вседержитель не скуделью хрупкой, а Столпами Стальными, Его звездное небо подпирающими! Не на кого, кроме Него, нам оглядываться!

Засунув последнюю пачку, он яростно огляделся.

– Куда теперь свое высшее тело кинешь?

– В “Берлин”! По рулетке размажусь! Потом к блядям в “Ощипанный павлин”! Наебусь до рвоты! А уж после – в “Стрельну”, всей гоп-компанией – и до утра! Обчитаемся! А утром поползем морду Толстому бить! Partie de plaisir, ёбаные мощи!

– Да сколько можно, Оська! Избейте лучше Борьку: он больше королеву не ебет!

– Правда? – осклабился Осип. – Motu proprio?

– Не думаю.

– А, тюлень переделкинский! Не все тебе в высокие пизды мычать!

– Избить, избить его надобно! Он нас золотого крючка лишает!

– Борьку не бить, а ебать нужно! Он от запоров чудит… Такси! такси! – заревел он, заметив серую “Победу” с белыми шашечками.

Машина объехала по кругу памятник Дзержинскому и остановилась возле них.

– Дружище, сделай милость, помоги! – Схватившись за сердце, Осип упал на колени. – Умираю!

Пожилой заспанный шофер вылез из кабины:

– Чего такое, уважаемый?

– А вот чего! – Осип хлестким ударом сбил шофера с ног.

– Оська… ну это же… mauvais ton! – хохотнула ААА.

Осип схватил старика за седые волосы и стал кровожадно бить головой об асфальт:

– Ad patres! Ad patres! Ad patres!

Лицо таксиста быстро превратилось в кровавую кашу. Осип бросил его, залез в машину:

– Finita! Полгода никого по рылу не бил! Люблю шершавую эстетику! Уебония furioso! Поехали к трем вокзалам, вша духовная!

– Оська, я рожаю сегодня.

– Поехали, мраморное тесто! Потом родишь!

– Не могу, mon cher, меня наследники ждут! Да и зачем тебе к трем вокзалам? Ты же в казино хотел?

Небритое лицо Осипа сладострастно расплылось, в мутных глазах сверкнули тайные огоньки:

– Знаешь, что такое утренний мужицкий хуй с трех вокзалов?

– Знаю, щегол беспредельный!

– А знаешь, так чего спрашиваешь?

Он захлопнул дверцу, выглянул в окно:

– Приходи вечером в “Стрельну”! Я тюремное читать буду! Новая книга, ААА! Ради этого и садился, ёбанный в рот!

– Господь да укрепит рафинад мозга твоего! – перекрестила его она.

Осип сильно, с рычанием потянул носом и сочно харкнул из окна машины. Густой плевок его звучно врезался в холодный асфальт.

– Bonjour, ААА!

Он лихо развернул машину и унесся по улице Кирова.

Переступив через окровавленный труп таксиста, ААА опустилась на колени перед плевком Осипа, светло-зелено выделяющимся на черном асфальте:

– Харкотиной твоей небесной земное убожество уврачуем…

Она тщательно сгребла плевок в горсть, встала и пошла по просыпающейся Москве. Во дворах уже слышались сонные метлы дворников, шуршащие по мерзлым мостовым. Милиционеры в белых валенках с галошами и черных полушубках выезжали на свои посты. Серо-голубые машины с горячим хлебом ехали в булочные. Красно-зеленые фургоны везли пахнущие свинцом газеты. Поползли первые трамваи и автобусы.

ААА прошла Министерство речного флота, свернула на Неглинную, дошла до Столешникова, поднялась по нему и оказалась на улице Горького. Первые прохожие сонно смотрели на нее. Некоторые из них опускались на колени и целовали мостовую, по которой прошлепали ее босые ноги. На Пушкинской площади молодая дама в каракулевой шубе и шапке с песцовой оторочкой побежала за ней: