Кортеж несся, как всегда, на предельной скорости. Свернули на Волоколамское шоссе. Когда проехали Павшино, Сталин потянулся:

– Останови. Мне нужно.

Кортеж остановился. Охрана выскочила из “ЗИМов”, обступила лимузин Сталина.

Сталин вышел, хрустнул пальцами:

– Давай на воздухе.

Из “ЗИМа” с трудом вынесли колонну с золотым пеналом.

Сталин посмотрел по сторонам. Кругом торчали подорожные, забрызганные обледенелой грязью кусты, поодаль темнел край спящей деревни и начинались холмистые поля с перелесками. Мутная луна слабо освещала унылый подмосковный пейзаж. Редкая ледяная крупа сыпалась с черного неба.

Сталин вынул шприц из пенала, преломил невидимую в темноте ампулу, высосал иглой, открыл рот и сделал быстрый укол.

Мимо проехали два грузовика и мотоцикл.

Сталин вздрогнул всем телом, посмотрел на тускло блестящий шприц, положил его в пенал. Охрана потащила колонну к багажнику “ЗИМа”.

Сталин посмотрел на свою ладонь. Две ледяные крупинки упали на нее. Он слизнул их языком, шумно и бодро выдохнул и протянул руку к “роллс-ройсу”:

– Связь.

Штурман щелкнул крышкой телефонного аппарата, протянул в окно черную трубку на толстом резиновом шнуре:

– Есть, товарищ Сталин.

– Берию, – проговорил Сталин в трубку, прислоняясь спиной к лимузину и глядя на сломанную березу.

– У аппарата, – раздался в трубке сонный голос Берии.

– Лаврентий, а ведь это плохо, что у наших ученых до сих пор нет единой теории времени.

– Ты полагаешь? – спросил Берия.

– Время не лингвистика. И даже не генетика.

– Согласен. Это оттого, что со временем до этих трех посылок из будущего ничего не происходило. Проще говоря – стимула не было! – усмехнулся Берия.

– А теория относительности?

– После сегодняшнего дня ее можно окончательно сдать в архив.

– Жаль. Эйнштейн – симпатичный человек. Большая умница. Умеет не только говорить, но и слушать. Со вкусом ест и пьет.

– Да и ебет тоже не как на проспекте росший, – зевнул Берия. – Знаешь, меня, признаться, и самого такая ситуация не устраивает: вода или кочан капусты? Суточные щи какие-то…

– Как ты сказал? – осторожно спросил Сталин.

– Я говорю – суточные щи, а не концепция времени.

Сталин выпустил трубку из руки и пошел по грязному снегу к сломанной березе. Охранники кинулись за ним. Он подошел к дереву, взялся теплыми руками за ледяной шершавый ствол и замер. Охрана замерла вокруг.

– Иосиф? Иосиф? – шуршало в качающейся трубке.

Сталин согнул колени, сгорбился и прижал лоб к березе. Плечи его дернулись, хриплый рык вылетел изо рта. Сильнейший трехминутный приступ хохота сотряс тело вождя.

– Ясаууух пашооо!!! – выкрикнул Сталин так сильно, что две вороны, дремавшие в зарослях боярышника, поднялись и с сонным карканьем полетели в Москву.

Простившись со Сталиным, ААА побрела домой.

В Москве стояла тяжелая предрассветная тишина. Даже дворники еще не просыпались. Лишь изредка проезжали одинокие угрюмые машины.

Напевая и бормоча что-то себе под нос, ААА шлепала задубевшими ступнями по припорошенному ледяной крупой асфальту. Дойдя до площади Дзержинского, она поклонилась черному памятнику, обошла справа фасад величественного здания Министерства госбезопасности, завернула за угол и направилась к Варсонофьевскому переулку.

Вдруг в громадных воротах внутренней тюрьмы МГБ заскрежетали запоры, отворилась узкая железная дверь, и из черного проема на свободу шагнул высокий, крепко сложенный человек в длинном, небрежно распахнутом габардиновом пальто цвета яичного желтка со сливками. Такого же цвета шляпа косо сидела на его маленькой голове, переходящей в толстую длинную шею с грязным белым воротом, небрежно повязанным мятым, апельсинового цвета галстуком. В руках человек держал сетку с грязным исподним.

– Ништяк, тесный мир! – радостно выкрикнул человек голосом, известным каждому советскому поклоннику высокой поэзии, подкинул сетку с бельем и размашисто, по-футбольному пнул ее крепким немецким ботинком.

Сетка перелетела через неширокую площадь и повисла на рекламном щите “Продмага № 40”.

– Осип… – хрипло выдохнула ААА и всплеснула заскорузлыми руками. – Чтоб мне сухой пиздой подавиться! Чтоб на своих кишках удавиться!

Освобожденный посмотрел на нее мутными серо-голубыми глазами, медленно приседая на сильных ногах, разводя длинные хваткие руки:

– ААА… ААА? ААА!

– Оська!!! – взвизгнула она и лохматым комом полетела к нему в объятия.

– ААА! ААА! ААА! – сильно сжал ее рыхлое тело Осип.

– Значит, не уебал Господь Вседержитель! – визжала ААА, повисая на нем и пачкая его светлое пальто.

– И не уебет, пока не изменим! – хохотал Осип, раскачивая ее.

– Красавец! Приап золотокудрый! Ты сохранил гнойную дистанцию свою!

– Сохранил, неженская моя! – Он с удовольствием втянул носом идущий от нее смрад. – Все по-старому! Текучую стихию не допускаешь до себя, мраморное тесто?

– Что будет с солью, ежели помыть ее? – ощерилась ААА.

– В Москве! – двинулся с ней на руках Осип. – Я снова в Москве, ёбаные гады! О, этот грубый город! Извилистым паразитом проник я в перистальт твоих угрюмых улиц! Как обжигающ, как по-кислотному беспощаден желудочный сок твой, но как по-бабьи сладка кровь твоя! Как разрушительно приятно сосать ее! Это не трупная кровь Петербурга! Это кровь молодого, свободного города! О, как я люблю тебя, Москва!

Заметив на торце магазина “Детский мир” громадный портрет Сталина, делающего себе укол под язык, Осип разжал руки и побежал к нему. ААА упала на асфальт и восторженно заулюлюкала, глядя, как профессионально, по-спринтерски несется Осип в своем развевающемся пальто.

Добежав, Осип рухнул на колени и посмотрел на громадный портрет, слегка колышущийся на сером здании.

– Слова мои неловки, как пердеж на похоронах, но искренни, как вопли на допросах… – В волнении он зашарил у себя на груди толстыми сильными пальцами с обкусанными ногтями. – Тебе, попирающему сонную пыль Земли, тебе, потопившему корабли старых мифов, тебе, разорвавшему Пизду Здравого Смысла, тебе, брызнувшему на Вечность спермой Свободы, тебе, разбудившему и взнуздавшему Русского Медведя, тебе, плюнувшему в морду гнилого Запада, тебе, перемигивающемуся со звездами, тебе, ебущему Великий Народ, тебе, слюной своей окропившему клиторы многослойных советских женщин, тебе, разворотившему анусы угловатых советских мужчин, тебе, Исполину Нового Времени, – нет равных на планете нашей!

Осип поклонился и поцеловал грубую парусину портрета.