скажешь? Смотри, какой у меня сын. Не нравится?» Фефелов в ответ тоже улыбался, кивая головой, будто говорил: «Сроднимся скоро, Кузьмич, сроднимся…»

Ирина сидела с краю незамеченной. К ней никто не обращался, точно считали неприличным разговаривать с одинокой женщиной, хотя и знали, что не по своей воле она сегодня одна в гостях — Григорьев так ни разу к Зыковым и не пришел. Только временами Ирина ловила на себе взгляд Владимира, и она готова была сидеть за столом сколько угодно, лишь бы он посмотрел еще раз: такая теплота была от его далеких укоризненных глаз и так хотелось сделать что-то особенное, чтобы он не сидел от нее так далеко, как посадили его.

Ирина обглодала куриную дужку и обратилась к Владимиру через стол, улыбаясь с неприкрытым лукавством той сильной и притягательной своей улыбкой, которая всегда особенно действовала на Зыкова:

— Володя, поломаем косточку? По «бери и помни»…

Владимир не то чтобы помялся, но как-то особенно осторожно, не торопясь, согласился:

— Можно поломать…

— Ты когда-то выспаривал, — снова сказала Ирина.

Зыков встал и обошел стол.

— По американке? — предложила Ирина.

— Можно по американке.

— Только чур! В пределах возможного…

Они разломили косточку и швырнули свои половинки на пол. Почему-то за столом притихли. Но это была приятная тишина, добрая, потому что никто не уловил особого значения в поступке Ирины, тишина была перед новым взрывом веселья. И в этой тишине стало слышно, что где-то на улице поют, и каждый невольно подумал, что в какой-то семье тоже праздник, тот длинный, самый длинный отводовский праздник — день новоселья.

1973