как говорят, «услужить» и «воспомоществовать» всем и каждому прозорливым словом, Ивайло Ивайлович вел жизнь человека праведного, каждым мановением доказующего, что уж он-то отличит добро от зла, богоугодность от непотребства — так-то вот. Но пуще прежнего на сей раз дала себя знать мощь посетившего его гуманного устремления. Столь зримо и явственно предстал пред ним вышеупомянутый помысел, что стоило бы его назвать скорее озарением, нежели обычною мыслию, коя может завладеть простым смертным. А посему не преминем и повторить: может статься — хотя и тот, кому ведомо все на свете, не дал бы руку на отсечение, — порыв явить миру некое благое действо обуславливался предвкушением: не сегодня-завтра в адрес И.И. Муксунова должна была поступить давным-давно посуленная, вожделенная посылка с экземплярами экзотических африканских жучков.

Как бы там ни было, невзирая ни на какие взаимосвязи, следовало срочно что-то предпринять, пренепременно — поскольку, как вам известно, замыслам не подобает таковыми и оставаться, им просто насущно необходимо воплощение. Иначе они сродни никчемным прожектам, коим столь привержена большая часть человечества, ибо размышлять можно обо всем и всяко, а в конце выходит полный пшик: легковесная иллюзия прежняя с появлением иллюзии новой развеивается аки по ветру. И только редкие люди, наделенные силой воли, способны свои идеи и намерения осуществить на деле; однако же все указывает на то, что его благородие Ивайло Ивайлович Муксунов, приземистый с виду, представительный, благовоспитанный человек с изрядно-умеренным пузцом, пятидесяти лет от роду, по характеру занятий толстосум, а вообще-то закоренелый холостяк, ибо не нашлось ему во всей округе партии с достойным приданым, был именно одним из таких редкостных экземпляров — микроскопическая алмазная кроха в океане человеческого песка.

Он сразу же сообразил, что надлежит совершить. И, как водится, что на ум пришло — то и в люди пошло…

Тут же повелел он призвать к нему Оксима Акакиевича Онопко, честного, но неимущего человека, которого даже собаки обходили стороной, не имея за что его укусить. Вдовцом Онопко не был — женился он трижды, и все три раза жены его покидали, чему споспешествовало двести восемь причин, первейшей из которых было, разумеется, полное отсутствие интереса к благам земным, средь которых деньгам отводится главенствующее место. Трижды брошенный муж обходился с деньгами, как пьяный со своими штанами, а если ему что-то перепадало, то тут же и ускользало из рук. Единственной его прибылью от этих, с позволения сказать, браков, было трое детей — девочка, мальчик и еще одна девочка, младшие старшим ростом по плечо, все от разных матерей. Жены бросали его, снова выходили замуж, пускались во все тяжкие, а детей, словно излишнее бремя, неизменно сваливали на папашу, он же покорно и кротко, со смирением человека, знающего, что есть судьба, безропотно принимал все, ему уготованное.

Дети его были святыми до прозрачности… Нет- нет, я не оговорился — именно святыми, а не светлыми, хотя свет и святость друг без друга немыслимы. Так вот, столь святыми и прозрачными они были, что ночью, когда они спали — дети гуртом на одной-единственной кровати, а Оксим на печи, — от них исходил эдакий голубоватый свет, каким светится луна в полнолуние. Питались они одним воздухом, а Оксим, подобно курице, подбирал за ними остатки их трапезы. Голод одухотворяет — видения не приходят к тем, кто ест вдоволь и помышляет лишь о том, что будет на обед. Оксим жил с ангелами — жил как живется. Он и думать не думал о своем отдаленном родстве со знаменитым Акакием Акакиевичем, высшим чиновником Государственного казначейства, который проживал в соседнем городе Н.

Распорядившись насчет Оксима, Ивайло Ивайлович Муксунов облачился в свои присутственные одежды, причесался перед зеркалом, проверил, ладно ли повязан шелковый шарф, и — да пребудет с нами удача! — обласкал перстами розетку ордена Святой Анны второй степени, пригладил бакенбарды и направился прямо в контору Владимира Готфридовича Шпарвассера, принявшего православие волжского немца, самого знатного местного банкира, коего держал за друга — при том, что суть этой дружбы составляла взаимный интерес. А как же иначе — Ивайло Ивайлович преимущественную часть своих средств, исчисляемых миллионами в любой валюте, какую ни возьми, помещал именно у Шпарвассера, конечно же с хорошей процентной ставкой и прочими выгодами. Чего, собственно, и ожидать-то от самого зажиточного человека в округе, помимо еженощного прирастания его капитала? Чего еще ждать от человека, волею судеб откликающегося на имя Шпарвассер, кроме как сохранения и преумножения средств, — деньги, чай, не водица? Вот и попробуй оспорь то, что имя — это судьба: Ивайло — одно, Владимир Готфридович — совсем другое, а Оксим — и вовсе нечто третье — и все же их пути в один прекрасный момент, по причине то ли объяснимой, а то и совсем без нее, вдруг встретились и пересеклись.

Шпарвассер с раннего утра сидел за своим бюро в банковской конторе, размышляя, как бы ему без особых потерь избавиться от облигаций государственного займа, перспективы выплат по которым выглядели крайне сомнительно. Ему было доподлинно известно, что и на самого прожженного спекулянта найдется верховный спекулянт, именуемый государством, — то самое чудище облое, ненасытное, супротив которого все прочие — лишь пища для прожорливой глотки, та прорва, что зияет, аки бездонная бочка. Однако же Шпарвассер, с точки зрения государственного капитала, который, по мере надобности, измеряется бесконечным числом нулей, был лишь мелкой рыбешкой, пройдохой-ростовщиком, готовым при случае продать за горстку сребреников и собственную супругу, и самого Бога. Вот только государство-то не продашь — с кем тогда делать бизнес? Но облигации эти и взаправду были дрянь, да что тут обиноваться — просто расписная гербовая бумага. По тем же мотивам Шпарвассер в свое время вовлекся в процесс закрытия местных шахт, и вот — обнищали десятки шахтерских семей: отцы спились, предпочитая ничего вокруг не видеть, сыновья встали на путь грабежа и разбоя, а жены и дочери… даже сказать не смею, чему предались они и как сводили концы с концами.

Внезапный визит Муксунова отнюдь не удивил Шпарвассера: толстосумы, как правило, приходят к банкиру в момент, когда их осеняет блестящая идея или прихоть. Собеседники теплейшим образом приветствовали друг друга, при этом каждый из них сверлил другого глазами — уж не замышляет ли тот какую махинацию. Обоюдно поинтересовавшись здоровьем, наконец, присели на кожаное канапе. Тем временем подали чай с пирожными, и потекла серьезная беседа.

— Давайте-ка, Готич, — этим фамильярным обращением Муксунов как бы подчеркивал свои близкодружественные отношения со Шпарвассером, — сразу перейдем к делу. На сей раз