У Шпарвассера поначалу вроде как от сердца отлегло. Похоже, подумал он, этого Ивайловича опять посетила гениальная мысль что-то наварить, своего рода комбинация-компенсация… Однако он все же не дал волю облегчению. Осторожность — мать биржевой игры: кому какое дело до номинала! Я вас умоляю — здесь запрашиваешь столько, сколько готовы дать: как надуешь, так и заплатят, лишь бы каждый полагал, что внакладе осталась противная сторона.

— Ну что ж, Ивайлыч, — так «по-дружески» имел обыкновение обращаться к Муксунову Шпарвассер, — слушаю вас со всем вниманием.

— Ну так, значит… Не вы ли возглавляли процедуру банкротства, возбужденную в нашем городе заимодавцами против бродячего театра — когда, бишь, это было — на той неделе? Так вот, уважаемый Готич, я готов принять их скарб, а вам взамен уплатить семьдесят пять процентов от стоимости вашего пакета государственных облигаций с полугодовой отсрочкой. Разумеется, если проценты мы поделим поровну.

«Уж не сам ли господь Бог мне тебя послал? — промелькнуло в голове Шпарвассера. — Вот так вот взять и убить двух зайцев разом!» Он был готов согласиться немедля — кто ж упустит такое предложение! И все же постарался не выказать каких-либо чувств, кроме обычного в таких случаях желания разобраться в вопросе, какое, по крайней мере на первый взгляд, не спутаешь с азартом. Осторожность — прежде всего…

В тот день Шпарвассер был в особом ударе — гениальные ходы так и роились в его голове.

— Ивайлыч, дружище, это небезынтересно, я подумаю. Но что касается процентов, то тут я, получается, остаюсь на бобах. Хотя, дружбы нашей ради, можно и помозговать. Семьдесят пять процентов наличными за бумаги — недурно, но если говорить о процентах, то я предлагаю так: шестьдесят — мне, сорок — вам. И фортепиано в придачу.

— Какое-такое фортепиано? — выпалил Муксунов, не в силах сдержать изумления, — будто кто потянул его за язык.

— Видите ли, от театра остался еще и рояль, на нем аккомпанировали певцам, — в спектаклях были музыкальные номера. Вернее сказать, пианино, в хорошем состоянии. Моя старшая дочь берет уроки у Анисы Мамалыги…

— Как вы сказали? Аниса?..

— Э-э-э, не прикидывайтесь. Вам ли не знать эту старую распомаженную кокетку — то надует губки, то их подожмет… Мамалыга.

— Ах, да-да, Аниса.

Муксунову тут же вспомнился роман, случившийся у него с упомянутой особой, но смутить себя он не дал. Было и прошло, подумаешь. Таким вещам вообще не стоит придавать значения: прибыли — ноль, а тихих безмолвных страданий, бередящих душу, — хоть отбавляй…

— Ну и что она там, эта Мамалыга? — спросил Муксунов.

— Опробовала пианино. Говорит, хорошенько настроить — и будет как новое. Нет причин ей не верить. У моей дочери точно такое же, она прилежно упражняется, и Мамалыга хвалит: абсолютный слух, говорит. Твердит еще — наверное, оправдывается за дорогущие уроки, — что обучить можно лишь базовым навыкам, все остальное — от Бога.

«Вот только рояля, то бишь пианино, мне недоставало, на кой ляд Оксимовым деткам этот рояль, им что — тряпичных кукол мало будет? А с другой стороны, пусть голодные малютки поиграют, развлекутся, забудутся, — размышлял благородный человек Муксунов. — Ну, так и быть: возьму-ка я и это, черт его дери, пианино — вдруг кто из сироток вздумает обучиться игре»…

— Ладно, — сказал он, чуть поколебавшись. — Пианино беру, но проценты — поровну, и точка. Вы ведь и сами знаете, что насчет возврата займа — еще бабушка надвое сказала. Вообще не понимаю, что меня дернуло предложить вам три четверти, да еще наличными. Не многовато ли? Я, с позволения сказать, принимаю на себя все ваши риски. Но опять-таки — чего не сделаешь ради дружбы, а?

— Похоже, дружище, вы правы, — Шпарвассер даже поежился, представив себе, что предстоящая сделка вот-вот сорвется. Что ж, назад дороги нет. И, собравшись с духом, продолжил, уже примирительным тоном: — По правде сказать, я с вами всецело согласен…

Последовала пауза, оба выжидали: то ли Шпарвассер продолжит дискуссию, то ли Муксунов прервет ее нетерпеливым замечанием.

Случилось именно второе. Муксунов не утерпел:

— Ну, Готич, говорите же.

— Видите ли, тут имеется еще и пони. Лошадка такая. Очень симпатичная, отнюдь не старая, разве что слегка недокормленная.

— Что еще за лошадка? К чему мне лошадка?

— А вот к чему: пони — тоже часть изъятого имущества театра. Надо же было на чем-то перевозить пианино и прочий театральный реквизит — декорации, знаете ли, костюмы, занавес…

— Уж не хотите ли вы сказать, что прилагается еще и тележка?

— Конечно, да, но ее уже забрал за долги кто-то из взыскателей, поскольку она была в приличном состоянии и по деньгам ее оценили даже чуть выше суммы задолженности. Каждому свое. Нет долгов — чиста любовь.

— А что же сталось с хозяином театра?

— Его самого, его жену и двух дочерей наш градоначальник — его высокоблагородие Жукоедов — взял в услужение. Они зарекомендовали себя необычайно ценной челядью: играют, поют, декламируют, знают бонтон, по-французски болтают запросто — и все это за крышу над головой и тарелку супа. О, сколь он милостив, наш высокодостойный, правосудный, благоурожденный, великообразованный, превосходительный верховный градопопечитель, в былом — управитель шахты, всем нам пример, само милосердие и, сказать осмелюсь, добрейшей души человек — да упасет его, хвала ему и слава, Господь, его и домочадцев…

— Хм, так-то оно так, — согласился Муксунов, не расточая слов и без особого подъема, ибо столь высокая оценка ему внутренне претила — ведь, тая гордыню, самым ярым добродеем в подлунном мире он привык считать собственную скромную и чуткую персону. К тому же и фамилия градоначальника ему ничуть не нравилась — она неизбывно напоминала ему, хм, о его собственной тайной страстишке. Дело в том, что Муксунов обожал возиться и канителиться с букашками — что поделаешь, средь миллионов маний, коими изобилует сей свет, бытует и такая. Есть люди, которые коллекционируют козявок, их разглядывают, препарируют, классифицируют, покупают, меняют, описывают, но редко меж ними встретишь тех, кто любит их истязать, а именно таким диковинным типом и был Муксунов. Насладившись обладанием той или иной частью своей весьма обширной коллекции насекомых, он приступал к действиям, приводившим его в настоящий плотский восторг: изымая из коробочек жучков, одного за другим, он отрывал им лапки, взрезал их, рассматривал под лупой кишочки и как только ни измывался над несчастными подопытными тварями, а после всего этого, хоронясь от всего мира, а может, и от себя самого, поедал их…

…Вот