по голове, лишило энергии. Что теперь ждать от Рачковского? Пока что он жил на проценты от сообщения о побеге Войнича. Но не каждый день в Лондоне появляются такие визитеры.

Войнич единственный в эмигрантской колонии вызывал раздражение и даже злобу. Его пылкость казалась фразерством, польский акцент — пренебрежительностью именно к нему, к Гуденке. Войнича сразу же пристроили к работе в Вольном фонде, и теперь с транспортировкой литературы приходилось держать ухо востро. Того и гляди, со своей бешеной энергией допытается, куда уходит часть тиража. Именно его надо опасаться в затее с фальшивыми ассигнованиями. Такой проворный, что, пожалуй, опередит Скотланд-Ярд. Но самое обидное, оскорбительное, как оплеуха, было то, что с ним не расставалась Лили Буль. Теперь уж и она, кажется, стала постоянным сотрудником Фонда, они вместе уходили из типографии, вместе появлялись у Степняка и Волховского, и надо было видеть преданный взгляд, каким она смотрела на этого проходимца! На какую дешевку ловятся женщины! Запомнил, видите ли, ее лицо, глядя из окна каземата.

Нет ничего скучнее воскресных дней в Соединенном Королевстве. Все закрыто — рестораны, лавки, музеи, театры, балаганы. Все, кроме церквей. Лишь некоторые кабаки, рассчитанные на иностранцев, открываются после окончания обедни, да и в тех подают только холодные закуски. Какой-то писатель, кажется француз, сказал, что англичане по воскресеньям уничтожают седьмую долю человеческого счастья. Так что же, черт возьми, так и позволять себя обкрадывать?

Он накинул крылатку, схватил шляпу и выбежал из дома.

На улице было пустынно. Только на углу, у входа в Гайд-парк, какой-то добровольный проповедник, с непокрытой головой и блестящей лысиной, с толстой Библией в руках, верно из сектантов, громко ораторствовал. Народу вокруг было не густо. До Гуденки донесся зычный голос:

— Оглянитесь вокруг! И вы удивитесь лжи и лицемерию тех, кто забыл лик божий, но поминает имя бога всуе.

— Сам и оглядывайся,— пробурчал Гуденко и незамедлительно свернул за угол в ближайший трактир.

Там было шумно, хотя по случаю воскресенья механический органчик безмолвствовал. Компания мексиканцев в широкополых соломенных шляпах, нелепо выглядевших в этот серый мартовский вечер, галдела за большим столом. Гуденке показалось, тосты они произносили хором и хлопали в ладоши в такт каждому слову. Трое французов, положив друг другу руки на плечи, выплясывали нечто напоминающее одновременно и матлот и канкан, напевая при этом какую-то эпиталамную шансонетку. В ней предлагалось некоей Женевьеве сбросить флердоранж и жакетку и даже белую юбчонку. Он слушал со вниманием, запивая каждый куплет пивом. Потом эта музыка надоела, и он взялся за газету.

Внимание его остановил заголовок: «Всемирный рекорд биллиардной игры». Сообщалось, что некий Гуго Керпау сделал за четыре часа 428 карамболей. Сначала пришел в восторг, потом рассудил, что это невероятно.

Далее в восторженных тонах говорилось о том, что Ипполит Тэн напечатал во французской газете «Фигаро» венок сонетов, посвященный трем его кошкам — Блохе, Чернушке и Пуховке, и подписался под ним: «Ваш друг, хозяин и слуга».

Это возмутило. Писатель с мировым именем — кошачий слуга! Он заказал еще пинту пива и медленно пил, все больше закипая негодованием на Тэна, мексиканцев, англичан и более всего — на тетку Минхен. Слишком хорошо живут. Сыто, безмятежно. Занимаются пустяками. Ничем их не прошибешь. Обыватели. Буржуа. Все они одинаковые. И Минхен со своим галантерейщиком, и Ипполит Тэн со своими кошками, и Гуго Кернау с карамболями, все, все!

Он сделал последний глоток и, не задумываясь, сами ноги понесли, отправился к Степняку. Впервые он не искал предлога для посещения. Он шел к самому чуткому, самому терпеливому человеку из всех, кого знал в этом городе, даже не вспомнив о страшном предательстве, какое он ему готовит.

Степняк сам открыл ему дверь. Не здороваясь, не снимая шляпы, Гуденко выпалил, уставившись на него в упор:

— Меня покинула жена.

Степняк молча провел его в столовую, спросил:

— Что будем пить, чай или... Но, мне кажется, вы уже?..

И оттого, что он так доверительно говорил, не называя вещи своими именами, не договаривая, как с близким человеком, какой всегда поймет тебя с полуслова, Гуденко почувствовал прилив благодарности, даже нежности, желание отплатить таким же доверием.

— Я пришел к вам потому, что мне больше некому сказать об этом.

— Понимаю. Одиночество очень страшно. Из всех бед, какие мне угрожали в жизни, больше всего я боялся одиночки.— Он помолчал и добавил: — Больше виселицы.

Впервые Гуденко услышал от Степняка, что над ним нависала такая страшная угроза. Но продолжать этот разговор, воспользоваться минутой откровенности что-то мешало. К тому же он слишком искренне вошел в роль покинутого, оскорбленного. Спросил:

— Что бы вы сделали на моем месте?

Степняк пожал плечами, но улыбнулся мягко:

— Я слишком мало знаю обстоятельства вашей жизни, чтобы решиться давать советы.

И хотя в этой фразе чувствовался обычный холодок и желание сохранить дистанцию, Гуденко уже не мог отказаться от неудержимого желания излить душу.

В доме никого не было. И пока Степняк носил из кухни в столовую чайники и чашки, отыскивал зачерствевший кекс, сахарницу, Гуденко следовал за ним по пятам и, захлебываясь, вываливал скудное богатство впечатлений, накопившихся в его жизни. Все, что составляло счастье его детства и озлобление отрочества. Все, что навсегда сковало его волю и силы.

Все было в его рассказе: и шестиколонный барский дом на холме над прудом, и запущенный парк с мраморными нимфами, гувернер-француз, почерневшие портреты литовских и украинских предков в огромной темноватой гостиной, оркестр скрипачей — он сохранился еще от крепостных времен, и маленькая нянька-плясунья со сказочным именем Виринея, и ликующий хор «Христос воскресе» в деревянной северной церкви. Отец, широкая натура, до последнего дня давал обеды на двести человек. Он никак не мог взять в толк, что времена другие и он уже разорен. А когда понял — умер.

Устав от воспоминаний, он плюхнулся в кресло, широко расставив ноги, и Степняку, пожалуй впервые, стало жалко этого заплутавшегося человека. Он сам никогда не вспоминал своего детства. Не говорил о нем. Даже друзьям, даже Фанни. Для всех его судьба начиналась с артиллерийского училища. А все, что до этого...

Гуденко задыхался, с жадностью пил чай чашку за чашкой.

— Успокойтесь,— сказал Степняк,— ведь все это давнее, как я понимаю.

Гуденко с минуту помолчал, будто опешил. Все, что он рассказывал до сих пор, было правдой, и его вдохновляло сочувственное, сострадающее выражение лица Степняка. Но дальше говорить правду было постыдно и просто немыслимо. Дальше надо