— Вот, вот! Какая там разница — капуста, морковь, свекла — полное сходство. Когда мне становится очень тоскливо, я смотрю на нее и вижу Лебедянь, Касимов, какой-нибудь Гороховец, вижу мостовую в розовых и серых булыжниках, травку, пробивающуюся между камнями, слобожанку с коромыслом на плече, и я на минуту счастлив. В нашем кругу забыто слово патриотизм, а ведь, по сути, это слово вмещает в себя только два понятия — землю и народ. Не какое-то там — самодержавие, православие и народность, не катковские бредни. Земля и народ,— повторил он, заметно волнуясь.

— Каткова вы — ни во что? Катков — патриот. Человек большого ума и образованности. Не стоило бы отмахиваться!

— Милый Владимир Семенович! Ну что мы с вами будем толковать о Каткове? Во-первых, позавчерашний снег, а во-вторых, извините меня, у вас такая каша в голове, такая каша... Перевоспитывать вас не берусь, и споры наши бесполезные. Вы просили у меня совета. Одно могу сказать — поезжайте в Россию. Забудьте всю эту вашу аристократию, гедиминовичей, Рюриковичей, безродных нуворишей, присосавшихся к власти... Поезжайте в Россию и делайте там любое дело во всю силу понимания пользы народа и родины. Вы человек искренний, честный. Поезжайте. Это единственное, что бы я сделал на вашем месте.

Он подошел к столу и зажег лампу. Гуденко быстро повернулся к окну. Честный, искренний... Стыдно в глаза смотреть. Искренний... Честный... Не понимает в простоте своей, что его уже ударили по правой щеке, подставляет левую. Только поддайся этому сочувствию, и расколоться недолго. Надо уходить от этих исповедей. Он поглядел на Параньку, спросил:

— Дворнягу завели? Тут много породистых собак.

— Тоже напоминает Россию. Все эти ньюфаундленды, сеттеры-гордоны, таксы слишком иностранцы.

Искоса посмотрел на письменный стол, где лежала куча книг и наполовину исписанный беглым неразборчивым почерком лист бумаги. Гуденке только сейчас пришло в голову, что он оторвал человека от работы, что надо бы попрощаться. Но мучительно не хотелось уходить. Никто больше в этом городе не скажет доброго слова, никто не сумеет так приподнять его в собственных глазах. Честный. Искренний. Сумел же добраться до глубины души, растревожить сердце.

Разговор, однако, был полностью исчерпан. Он как-то глупо спросил:

— А где же Фанни Марковна? Развлекается?

И, не слушая ответа, стал прощаться.

Дребезжащий вагон одноколейки довез его до Трафальгар-сквера. Он вышел, позабыв, в какую сторону ему надо идти. Остановился перед конным монументом адмирала Нельсона. Бронзовые львы на пьедестале смотрели недоброжелательно и брюзгливо. Черные, еще голые кустарники гнулись на ветру и тянули к нему свои колючие ветки. Одиночество было непереносимо. Возвращаться в свою комнату — немыслимо.

Он пересек пустынный сквер и, увидев желтые запотевшие окна незнакомого бара, не раздумывая, зашел и сел за столик прямо у дверей.

Скрипели двери, впуская запоздалых забулдыг, звякала посуда в дрожащих руках мальчика-официанта, кто-то ссорился в дальнем углу, какая-то женщина в тальме с черным стеклярусом пела высоким пронзительным голосом песню, похожую на псалом. Он слышал и не слышал, видел и не видел все, что происходило в зале. Пузатая бутылка с элем постепенно пустела. Он тупо следил, как жидкость спускалась все ниже и ниже — до края этикетки, до половины, и, когда дошла до дна, щелчком по стакану подозвал мальчика-официанта, пробормотал почему-то по-французски:

— Repetez![4] — и уронил голову на стол.

Случайная встреча

Степняк молчал. С той минуты, как на промежуточной станции у судостроительных верфей в его купе ввалилась компания говоривших по-русски молодых инженеров в форменных фуражках и тужурках, скучная поездка приобрела неожиданный интерес. Из разговора он понял, что инженеры возвращались в Лондон, чтобы ночью пересесть на пароход и отбыть на родину.

Слегка прикрывшись развернутой газетой, он наблюдал за новыми пассажирами, размышляя, можно ли было бы догадаться, что они русские, если бы не родная речь, не форменные тужурки. Конечно, можно. Не было в этих юношах опасливой отгороженности от внешнего мира, такой характерной для англичан, ревниво оберегающих даже в мелочах свою независимость, а может, и покой. Ставшую ходячей фразу, что русские ленивы и нелюбопытны, Пушкин обронил, верно, в минуту досады и раздражения. Взять хоть этих молодых людей — лица открытые, взгляд любопытный, манеры доверчиво-непринужденные. Все они примерно одного возраста. Только бородатый, в пенсне на шнурочке, как будто постарше. Его и величают по имени-отчеству — Егор Ильич. Самый молоденький, внезапно вспыхивающий румянцем — Вася-Василек. В нем живость характера все время борется с застенчивостью, он просто прелестен в своей неподдельной искренности. Самый красивый — Олег, с яркими голубыми глазами, щеголеватый, самоуверенный. В России студенты назвали бы его белоподкладочником. Двое других, довольно бесцветных, странно похожих друг на друга именно своей серостью, больше помалкивали.

Он тут же мысленно осудил себя. Как часто вот такие незаметные оказываются самыми интересными. Впрочем, сейчас интересно все. И прежде всего их разговоры, хотя говорили о чем попало. О превосходном пиве в приморском трактире, о некоем мистере Смите, который почему-то хотел разговаривать с русскими только по-французски, а произношение у него как у какого-нибудь попика из Чухломы, о том, что стыдно, прожив в Англии несколько месяцев, не увидеть ни одной шекспировской пьесы, в Питере совестно будет людям в глаза смотреть, а англичанам тоже должно быть стыдно, что не догадались повезти их в Стратфорд. И чего тут больше — пренебрежения к иностранцам или отсутствия патриотизма? Егор Ильич, до тех пор почти не принимавший участия в болтовне, вдруг вскипел и стал доказывать, что если кого и можно обвинять в отсутствии патриотизма, то уж, конечно, не англичан. Они так благоговейно относятся к своей истории, так бережно оберегают даже самые нелепые традиции, а вот русские готовы чуть ли не каждые пятьдесят лет начинать свою историю заново.

Мнения разделились. Егора Ильича поддержал Вася-Василек. Густо покраснев, он выдвинул в виде неопровержимого аргумента, что неуважение к родине чувствуется на Руси в любой мелочи.

— Все гостиницы и рестораны у нас носят иностранные названия: «Мадрид» и «Лувр», «Ливорно», «Англетер». Жалкий кабак на Лиговке и тот называется «Александрия»,— негодовал он.

Кто-то возразил, что сам государь Александр Третий — большой поклонник русского стиля в архитектуре.

— Псевдорусского,— процедил сквозь зубы бородач. За разговором вынули из саквояжа палку кровяной колбасы и с непринужденностью чисто студенческой стали закусывать, сокрушаясь, что не захватили спиртного. Учтиво предложили попутчику присоединиться. Степняк отказался. Ему нравилось сидеть в этом купе,