– Ты не сердишься? – спрашиваю я.

– Да нет, конечно, это было ржачно. Иди сюда.

Он притягивает меня к себе и сгребает в объятия, прижимая щекой к своей мокрой груди. Я извиваюсь в его руках, чувствуя, как багровеет лицо, но он слишком крепко меня сжимает, и от этого они с Дэмиеном только сильнее смеются. В этот момент я их обоих ненавижу. Наконец он меня отпускает, ерошит мне волосы и уходит прочь по коридору, хохоча и спотыкаясь на ходу.

Я опускаю кольцо в карман и беру свою сумку.

– Бежишь с места преступления, – говорит Дэмиен со смехом.

– Извини, – говорю я, направляясь в прихожую. – Мне снова надо идти. Увидимся.

– Мэггот, – говорит он и подзывает меня к себе, уже без улыбки. – Ты ведь поделишься с нами этими деньгами, правда?

У него на лице появляется жесткое выражение, он пристально смотрит мне в глаза. Дэмиен умеет угрожать, не открывая при этом рта. На руках у меня появляются мурашки.

– Конечно.

– Хорошо, – говорит он, подмигивая. – Хорошо.

Он снова улыбается, хотя по глазам этого не скажешь, и у меня дрожь пробегает по спине. Я неискренне улыбаюсь в ответ и иду к двери.

Когда он поймет, что я сбежала с деньгами, то сделает все возможное, чтобы заставить меня об этом пожалеть.

Когда все это закончится, пути назад у меня уже не будет.

39

Марго

Вторник, 9 апреля 2019 года, 17:10

Я сижу в библиотеке перед компьютером, и в голове у меня стучит. Уже несколько часов копаюсь в газетных статьях, полицейских отчетах, новостных архивах. Я столько раз перечитала историю болезни Ахмеда, что знаю ее наизусть, как собственную. Но все равно ничего не находится.

Я плотно вставляю наушники в уши и включаю на экране видео. Это выступление Шабира в парламенте. Он говорит, что наркотическая зависимость – эпидемия, охватившая страну, и правительство обязано осуществить перемены и внедрить реформы.

Как человек, который с такой убежденностью борется с наркотрафиком, может быть связан с Шаббарами?

Изучив карьеру Шабира, я взялась за наводку Анны и поискала в интернете статистику, касающуюся наркотиков. Пресса рукоплескала Шабиру за увеличение числа арестов и обвинительных приговоров по делам, связанным с наркотиками, но статистика по числу смертей в Рэдвуде и Лондоне осталась прежней. Наркотики поступали в город в прежних объемах, несмотря на количество обвинительных приговоров.

Какая-то бессмыслица.

Я запускаю пальцы в волосы, поставив локти на стол и склонив голову. Если не выясню, в чем тут дело, до конца дня, я практически потеряю деньги, а без денег не смогу бежать. Я снова представляю себе, как хожу по тюремной камере с большим животом, и плечи у меня болят от груза ответственности. Взгляд падает на историю болезни.

В ней нет никаких тревожных сигналов. С самых первых медицинских карт он носит имя Шабир. Все, что он рассказывал в интервью о своем прошлом, правда: его имя числится везде в списках учеников на сайтах школ, начиная с начальной и заканчивая Оксфордом. Если бы журналисты захотели нарыть на него компромат, им бы это не удалось; на бумаге он кристально чист.

У меня начинает болеть голова, руки покрыты мурашками от кондиционера, который ревет у меня над головой. Я беру со стола кольцо Рика и надеваю его на палец, любуясь телами змей, обвивающих друг друга. В интернете написано, что змеи символизируют добро и зло в каждом из нас, что-то вроде гармонично переплетающихся инь и ян. Сложно представить себе «добрых» наркоторговцев, но, наверное, это помогает им крепко спать по ночам.

Шаббар и Шабир – слишком похожие фамилии. Это не может быть совпадением, особенно после того, как член парламента был убит на операционном столе. Эта связь должна была быть причиной убийства.

Я вжимаю кончики пальцев в виски, пытаясь связать все нити воедино.

Беру в руки его историю болезни и начинаю читать с начала, те же самые слова, которые я уже прочитала с дюжину раз. Диагноз поставили в двадцать пять, первое медицинское вмешательство в тридцать. Я перечитываю диагноз: «наследственная гиперхолестеринемия», и мой палец внезапно замирает, остановившись на имени его отца.

Ахмед не менял фамилию. Может быть, это сделал его отец?

Я двигаю мышкой, чтобы выйти из спящего режима, и снова открываю страницу с архивами «Газетт», где хранятся в публичном доступе акты гражданского состояния – я искала там информацию о том, что Ахмед сменил фамилию. В юности я воображала, что сменю имя и порву всякую связь с ма и своим прошлым, и узнала, что это можно сделать с помощью одностороннего заявления. Но к тому времени, как у меня появились деньги, чтобы заплатить пошлину, я уже начала работать под своим именем и у меня появился бойфренд, который отказывался называть меня по-другому. Я ввожу данные отца и включаю поиск. Совпадений нет.

Вот блин.

Я была уверена, что искать надо со стороны отца. Я снова беру в руки документы и листаю приложенные записи, описывающие наследственный характер болезни и как она проявлялась у отца, который ему ее передал. Мой палец застывает на дате постановки диагноза: месяц спустя после того, как он въехал в страну в ноябре 1977 года, когда ему завели первую медицинскую карту. Болезнь была уже на серьезной стадии, то есть до этого он должен был получать какую-то медицинскую помощь. Я смотрю на дату рождения Ахмеда – он родился спустя шесть месяцев после того, как они приехали. Даты этих трех крупных событий слишком близко стоят друг к другу, чтобы быть простым совпадением.

Найти бы историю болезни отца. Но после моего увольнения никто не станет ее искать и просто так делиться со мной информацией.

Я пытаюсь вспомнить кого-то, к кому могла бы обратиться за помощью, но у всех я что-то украла.

Потом вспоминаю про Вэл. Она была безутешна, когда перед Рождеством пропала ее брошь. Она была дорога Вэл, потому что принадлежала ее матери. Я бы не стала ее красть, если бы знала, что она так важна, но, может быть, обещание вернуть брошь сможет ее мотивировать мне помочь.

Смотрю на часы; она еще может быть на работе. У нее не будет с собой мобильного, если она сейчас в отделении, поэтому я набираю номер поста медсестер, нервно отбивая дробь ногой по полу.

На звонок отвечает незнакомый голос.

– Вэл в отделении? – спрашиваю я.

– Кто ей звонит? – спрашивает в ответ женщина.

– Ее дочь, – вырывается у меня.

– Подожди, дорогая, я проверю.

Я слушаю музыку в трубке, пытаясь игнорировать снедающее меня чувство вины. Мне ни за что не удастся вернуть ей брошь. Как только она попала мне в руки, я ее продала. Но зато мы с малышом сможем отсюда выбраться, а еще это поможет спасти сына Анны.