Это все ради благой цели.

– Привет, родная, – говорит Вэл, подходя к телефону. – Все в поря…

– Это не твоя дочь, Вэл. Это Марго. Не вешай трубку – у меня есть кое-что, что тебе нужно.

– Наверное, мои деньги, – язвительно произносит она. – Ну и нахальство, звонить сюда, когда…

– У меня брошь твоей матери, Вэл.

Она замолкает на полуслове.

– Хочешь получить ее обратно? – спрашиваю я.

– Конечно хочу, ты, мелкая… – Она прикусывает язык. Интересно, как она собиралась меня назвать.

– Тогда тебе нужно будет посмотреть для меня один документ.

– Ты же знаешь, что я не могу этого сделать, – резко отвечает она.

– Конечно можешь. Зависит от того, как сильно ты хочешь получить назад брошь…

Она снова замолкает, обдумывая мои слова, и я сижу и слушаю звуки отделения. Мне становится грустно.

– Что за пациент? – наконец говорит она.

– Садик Шаббар. Я хочу знать, наблюдался ли он у нас, когда это было и не менял ли он имени после этого.

– Если я это сделаю, а ты мне не отдашь мою…

– Я скажу тебе все, что тебе надо знать, Вэл, – отвечаю я.

– Ладно. Подожди.

Она печатает что-то на компьютере, и я жду, чувствуя, как бухает в груди сердце.

– Имени не менял, – говорит она. – И в последний раз наблюдался здесь в 1976 году. После этого никаких записей.

Не может быть.

Родители Шабира, видимо, уехали из страны, поменяли фамилию и вернулись как Шабиры, чтобы не осталось никаких записей; а потом, шесть месяцев спустя, родился Ахмед. Гениально.

– Теперь верни брошь, – шепчет Вэл в трубку.

– Скорее всего, она на углу Симмонс-Вэй.

– Что… что это значит?

– Там есть ломбард. Я продала ее, как только сперла.

– Ах ты мелкая вороватая су…

Я вешаю трубку, и на моем лице расплывается улыбка.

Это не может быть совпадением: семья, связанная с предполагаемым наркосиндикатом, меняет фамилию за несколько месяцев до рождения Шабира.

Зачем им менять фамилию, если потом вся его карьера будет построена на том, чтобы разрушить семейный бизнес?

Но он ничего не рушил, так ведь? Аресты были, но статистика осталась прежней.

Ответ – вот он, вертится у меня на языке. Он так соблазнительно близок, что я могу протянуть руку и сорвать его, как спелый плод.

Разве что это облава на конкурентов, чтобы на рынке остался всего один наркосиндикат.

Когда идея окончательно формируется у меня в голове, я едва удерживаюсь от того, чтобы не подпрыгнуть на месте с криком. Никакого парадокса здесь нет – видимо, вся схема была продумана таким образом. Кто заподозрил бы, что член парламента, сражавшийся за ужесточение сроков за ввоз и распространение наркотиков, сам в этом замешан? Господи боже, да Шаббары, наверное, растили его с единственной целью – проникнуть в правительство. Для чего? Чтобы он продвигал жесткие меры против наркотрафика, вытесняя конкурентов и захватывая их территории?

Кто сможет найти лазейку в законодательстве, направленном на ужесточение мер, лучше, чем человек, помогающий его внедрять?

Я снова поднимаю глаза на экран компьютера и открываю вкладку с выступлением Шабира в парламенте. Ахмеда называют будущим Лейбористской партии; Рэдвуд – это просто начало, у Шаббаров большие планы. Ахмед пользовался своей властью, чтобы закрутить гайки в отношении ввоза наркотиков в Лондон, но если бы он стал главой партии, а потом и премьер-министром, то его влияние было бы безграничным.

Он смог бы выдавить каждого из конкурентов по ввозу наркотиков в страну. Шаббары стали бы хранителями наркотрафика на международном уровне.

Я смотрю на историю болезни, а потом снова на экран, перечитывая слова, и жду, когда мое открытие уложится у меня в голове.

Все, что Ахмед Шабир говорил за свою политическую карьеру, было ложью.

Похитители, очевидно, хотели смерти Ахмеда, чтобы защитить свой бизнес, а Зак и Анна просто оказались залогом успешного предприятия: похитив Зака, они обеспечили согласие Анны выполнять их требования. Это произошло бы с любым, кому пришлось бы делать операцию. Естественно, им нужно было, чтобы это была смерть на операционном столе; если бы возникли малейшие подозрения, полиция развязала бы самое масштабное расследование, на которое была бы способна, ведь за происходящим наблюдала бы вся страна. Но он умер во время важной операции, которую проводил опытный хирург, что сняло все подозрения.

У меня в сумке звонит купленный сегодня телефон, но я не решаюсь ответить прямо здесь. Я собираю свои вещи. Я устала и страшно хочу есть, но адреналин заставляет меня прыгать вниз по ступенькам, когда я иду к главному входу. Телефон звонит снова, как только я оказываюсь у дверей.

– Я все выяснила, – говорю я, практически задыхаясь, выходя на улицу и роясь в сумке в поисках сигарет.

Анна молчит в трубку. Мне нравится думать, что я ее удивила, ведь она не думала, что я окажусь такой же умной, как она.

– Нам нельзя говорить об этом по телефону, – наконец откликается она.

– Я купила телефоны, которые нельзя отследить, – отвечаю я, вытаскивая сигарету из пачки. – Надежные.

– Я не буду рисковать. Встретимся в перелеске за моим домом. Не заезжай на Проспект; припаркуйся где-нибудь рядом и дальше иди пешком. Напиши, когда будешь на месте.

Она вешает трубку прежде, чем я успеваю сказать хоть слово.

Я сажусь на скамейку перед библиотекой и закуриваю сигарету, выдыхая злость вместе с дымом.

Почему после всей этой суматохи с неотслеживаемыми телефонами она не хочет ими пользоваться? Может, она боится, что похитители каким-то образом могут его прослушивать? Или она решила, как раньше, что я могу записать разговор?

Анна ни на йоту мне не доверяет.

«Ну и отлично, – думаю я, делая долгий глубокий затяг. – Я тоже ей не доверяю».

Я достаю телефон и пишу сообщение с сигаретой во рту.

Я несколько минут жду ответа, но ничего не приходит.

Я добираюсь до перелеска и пишу Анне, что пришла.

Вечер теплый. Теплее, чем вчера. Я опускаю руку в сумку, чтобы пощупать конверт с деньгами, который Анна дала мне сегодня утром. Я сказала Дэмиену, что деньги в надежном месте, и так оно и есть. Я буду носить каждое пенни, которое получу от Анны, с собой, постоянно. Я ни за что не оставлю деньги где-нибудь, где их могут найти, особенно учитывая, что Дэмиен или Рик могут наложить на них лапу. Я провожу подушечкой большого пальца по пачке банкнот.