С Рогожиным князь Мышкин разговаривает притчами, подобно Христу, но не спешит разъяснять эти притчи. Становится понятно, что его вера – это религия экстаза или радости, а не ритуалов, институций и формальных предписаний. Когда у князя начинается эпилептический припадок, мы понимаем, что его чувство радости, надежды и высшего понимания, возможно, есть не что иное, как преходящее последствие его болезни, такое же, как затмение сознания и отупение, которые могут наступить после припадка (часть вторая, глава пятая). Однако ни здесь, ни в других эпизодах Мышкин не покоряется этой угрозе.

Ипполит, будучи куда более развитым человеком, чем Рогожин, представляет дух отрицания на уровне сознания, намерения и рационального мышления. Именно Ипполит, которого чахотка обрекает на постоянные размышления, делает самые пессимистические выводы из картины Гольбейна. Рогожин, в доме которого висит копия этого полотна, только чувствует в нем что-то особенное, но не может понять, в чем секрет его воздействия. Ипполит же – образованный человек, бывший студент, он осознает весь ужас послания художника: даже совершеннейший и прекраснейший из людей обречен стать жертвой безличных и чудовищных законов природы. Похоже, Ипполита эта картина так пугает еще и потому, что Христос на ней выглядит чахоточным, измученным болью и совершенно изнуренным.

Достоевский выстраивает противостояние Ипполита и Мышкина с редкими для этого романа изяществом и симметрией. Каждый из героев находится на краю смерти. Каждый страдает болезнью, которая может в конечном итоге обернуться безумием, у каждого есть сомнения в справедливости устройства Божьего мира, каждый чувствует себя чужим на «празднике» (часть третья, глава седьмая). Однако в этих условиях они ведут себя очень по-разному. Князь принимает природу в порыве веры, в то время как Ипполит остается отчужден от природы и ненавидит князя за его жизнелюбие. Мышкин считает, что сострадание – единственный закон существования; в его речах крайне редко звучит местоимение «я». Ипполит, напротив, видит в самоубийстве единственный значимый акт, который он еще способен совершить, и речь его изобилует местоимениями первого лица единственного числа. Князь страдает священной болезнью, у него психология эпилептика. Чахотка Ипполита (медленная, мучительная, изматывающая болезнь) делает его раздражительным, а к концу романа этот герой становится совершенно невыносимым.

Чтение Ипполитом «необходимого разъяснения» – страшная сцена. Все ее участники, не исключая князя и самого Ипполита, нетрезвы: каждый выпил один за другим три бокала шампанского. Все много часов не спали, все утомлены. Шумные и в большинстве незваные гости хотят посмотреть, как умрет Ипполит, и осыпают его насмешками. Родные его бросили. Ипполит рассказывает о своем несчастном жребии, и Мышкин не может привести контраргументы, а только просит у него прощения. В то же время аргумент о «связующей мысли» приводит Лебедев [VIII: 315]. Его критика современной безбожной цивилизации звучит как пародия на речь защитника в суде, и таким образом Достоевский показывает нам один институт (церковь) через риторику другого (судебной системы), через слова и интонации пьяного человека. Жизнь и радость – явления абсурда. Обещание искупления, данное Христом, пока не выполнено, и картина Гольбейна олицетворяет это невыполнение.

Проблемы понимания, истины и фальши играют центральную роль в четвертой части, и читателю для их осознания требуется гораздо меньше помощи от повествователя, чем в частях второй и третьей. Прослеживать очередность событий и понимать их значение становится все труднее. Наконец, повествователь сдается, сосредоточившись на второстепенных персонажах и признав, что «всего лучше иногда рассказчику ограничиваться простым изложением событий» [VIII: 402]. В начале девятой главы он отказывается от права объяснять неудачу князя с Аглаей Радомскому, чье понимание к тому времени оказывается ограниченнее, чем у читателя, и основывается на ряде неадекватных детерминистских утверждений (нервы, эпилепсия, петербургский климат и т. п.). Аглае также не удается понять Мышкина, поскольку она основывает свое истолкование его незаурядной натуры на ряде традиционных героических образов: рыцарь, дуэлист, судья.

Характеристика Мышкина, данная ему Аглаей в четвертой части, – одно из самых явных недопониманий и отказов; такие отказы заставляют вспомнить проницательное замечание Аглаи в письме к Настасье Филипповне о том, что Христа надо рисовать «одного и с ним только одного маленького ребенка» [VIII: 380]. Сюжет не дает этого сделать персонажам романа, поскольку князь Мышкин все время предстает в окружении «отрицательных» героев или символов. При этом сам он не моралист и не судья, он не обдумывает своих поступков, а действует под влиянием сочувствия и по интуиции. Он не привержен формальностям и ритуалам, не думает об институциях, но невольно тяготеет к человеческим общностям, желая примирить других людей, сделать их всех братьями. Последнее ставит его в особую зависимость от правил приличия на вечере у Епанчиных. Он может многое угадывать по лицам как детей, так и тех взрослых, которые выпадают из общества, как Рогожин и Настасья Филипповна, но не способен ничего угадать по лицам людей, привыкших к притворству. Главную ценность для Мышкина – если только уместен столь формальный термин – составляет красота, понимаемая широко и захватывающая как физическое, так и духовное; природная красота, невинность детей и братская (неэгоистическая) любовь. К этим ценностям не стремятся другие, и сам князь может выразить их не логически связной речью, а только с помощью похожих на притчи рассказов. Аглая прямо запрещает ему говорить о красоте на своем семейном вечере.

В заключительной сцене Мышкин, Рогожин и Настасья Филипповна соединены в трагически-симметричной картине. Лежа рядом с убитой, Мышкин и Рогожин как бы представляют две стороны ее потенциальных возможностей, которые князь угадал с первого взгляда: разрушительно-страстную и сочувственно-нежную. Финал, в свою очередь, оставляет читателя размышлять над двумя мучительными вопросами: какое влияние оказало явление Мышкина на изображенный в романе мир? и как повлиял этот мир на князя? В романе можно найти множество ответов на эти вопросы. Можно сказать, что в конце концов Мышкин «пал» (не случайно в народе эпилепсию называют «падучей») – «пал» в мир, который не ждал мессии, не мог понять его, не принял те дары, которые он принес, да и сами эти дары испортились в этой разрушительной среде. Страстную речь князя на вечере у Епанчиных можно рассматривать как такой испорченный дар.

Хотя писатель и собирался изобразить «положительно прекрасного человека», он не превратил мир романа в евангельский. Испорченные и боязливые слуги государства и законники в Евангелии выглядят довольно безобидно по сравнению с персонажами романа Достоевского. И Христу никогда не приходилось сталкиваться одновременно с такими двумя характерами, как Аглая и Настасья Филипповна. Евангельский Христос совершал чудеса, но эти чудеса всегда зависели от