Следует заметить, что сам по себе феномен переодевания заслуживает отдельного разговора с точки зрения как психологической, так и социокультурной подоплеки. Офицерское платье являлось знаком принадлежности к высшему обществу, и интерес к нему со стороны рядовых солдат из крестьян и рабочих в контексте классовой конфронтации понятен. Причем переодевавшихся рядовых прельщали, по всей видимости, далеко не одни материальные блага (лучший паек, удобства размещения в госпиталях, членство в офицерских комиссиях и пр.), но и психологический бонус — новые самоощущения от принадлежности к военной элите. Рядовых раздражали определенные порядки в армии, унижавшие их чувство собственного достоинства, — обращение на «ты» и зуботычины, необходимость отдавать честь при встрече с офицерами, а в некоторых городах, как уже говорилось, рядовым запрещался проезд в трамваях. Уход в самоволку и переодевание в офицерскую форму давали возможность попасть в другой, элитарный мир. В этом отношении практика переодевания отражала не всегда осознанные стремления отдельных представителей низших слоев стереть формальные социальные различия между людьми, что в более явной форме проявилось в период российской революции. Все это свидетельствовало о том, что часть населения не устраивали существовавшие в императорской России возможности вертикальной социальной мобильности.

Таким образом, мы видим, что с самого начала войны у власти и общества формировались две разные картины, два разных представления о мобилизации. В одном случае акцент делался на 96-процентной явке, в другом же — в частных письмах и разговорах — обыватели делились друг с другом информацией, заставлявшей усомниться в наличии искреннего патриотического подъема среди низших слоев населения. Факты массовых бунтов призывников, насилие над представителями власти, осквернение портретов императора и угрозы в его адрес, дезертирство и членовредительство ясно указывают, что мобилизация вызвала народный протест. Однако в высших слоях общества отношение к мобилизации и войне было иным. Образованным людям, попадающим под власть модных теорий, бывает очень сложно среди наукообразных концепций разглядеть подлинные реалии современности. В официальной печати и в высшем свете актуальными были разговоры о цивилизационной миссии России, о ее обязательствах перед союзниками: дворянские и интеллигентские круги находились под властью геополитического дискурса, вступавшего в противоречие с народным дискурсом. Геополитические интересы России начинали противоречить интересам российского народа, слишком дорого платившего за амбиции властей. Поэтому в «патриотических кругах» о настроениях низов говорилось лишь в ключе констатации полного осознания ими важной миссии России в войне. Современники в дневниках отмечали пропасть, очередной раз образовавшуюся между интеллигенцией и народом: «Народ ни малейшей войны не ведет, он абсолютно ничего не понимает. А мы абсолютно ничего ему не можем сказать. Физически не можем. Да если б вдруг, сейчас, и смогли… пожалуй, не сумели бы. Столетия разделили нас не плоше Вавилонской башни», — писала З. Н. Гиппиус в августе 1914-го[487].

Очень немногие в верхах осмеливались на озвучивание альтернативной точки зрения. Один из посетителей некой госпожи О., занимавшейся благотворительностью, в феврале 1915 г. подошел к французскому послу М. Палеологу и обрисовал «народный» взгляд на войну: «Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собою пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии! Господи Боже!.. Искалеченные, однорукие, слепые!.. Это ужасно!.. В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе»[488]. Звали этого человека Григорий Распутин. Неудивительно, что в столицах распространялись слухи о том, что он является немецким шпионом.

Условно погромы, которые стали обыденной формой проявления массового протеста периода Первой мировой войны, можно разделить на несколько типов, взяв за основу классификации критерий причинности: пьяные беспорядки, националистические погромы, погромы на почве продовольственного кризиса. При этом чаще всего эти причины перемешивались, обнаруживаясь в одних и тех же протестных акциях. Это неудивительно — все три вопроса стояли очень остро и вызывали одинаковое раздражение масс. В результате вспыхнувшие на почве продовольственного кризиса беспорядки обрастали националистическим контекстом (немцы или евреи подняли цены на продукты), а оказавшиеся в толпе любители крепких напитков под шумок громили винные склады, подпитывая алкоголем чувство праведного гнева по отношению к внутреннему врагу. Уже упоминавшиеся барнаульские беспорядки июля 1914 г., вспыхнувшие на почве запрета продажи алкоголя, привели к разгрому не только винного склада, но также и фирм союзной России Дании.

Однако помимо критерия причинности можно классифицировать погромы и с точки зрения участвовавших в них социальных групп. Накануне начала войны массовые акции протеста, захватившие ряд крупнейших промышленных центров России, проходили под знаменем рабочего движения. Многие тогда заговорили о революции, однако революции, в отличие от политических переворотов и восстаний, опираются на куда более широкие социальные слои, нежели одна страта общества. Внутренние социально-экономические и политические процессы в стране периода мировой войны актуализировали и для других слоев, помимо рабочих, участие в массовых акциях протеста. Так, заметно усилилось и политизировалось студенческое движение, росло недовольство крестьян, а также своеобразной визитной карточкой российских погромов 1914–1917 гг. стал бабий бунт.

В историографии женское измерение Первой мировой войны уже привлекло внимание исследователей. На Западе гендерные аспекты российской действительности рассматриваемой эпохи изучают Лора Энгельстейн, Диана Конкер, Барбара Энгл, Ричард Стайтс, Марк Стейнберг, Уилльям Розенберг, Стивен Смит и другие авторы[489]. Чаще всего эта тема рассматривается сквозь призму борьбы женщин за свои права. Вместе с тем феномен женского бунтарства 1914–1917 г. в России мало связан с феминистическим движением, но является характерным и значимым элементом социально-психологических процессов. Неудивительно, что так или иначе проблемы гендера поднимаются в исследованиях историков, изучающих социокультурное пространство Первой мировой войны и революции, в частности в трудах А. Б. Асташова, В. П. Булдакова, Б. И. Колоницкого, П. П. Щербинина и др.[490]