— А что с ним случилось, с этим Кристофером Дэвидсоном?

— Умер, покончил с собой в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году.

Я промолчал, продолжая смотреть на фотографию.

— Вы потребуете у него объяснений? — спросила Лавиния.

— Не знаю, — отвечал я. — Как-то странно все это. Неприятно.

— Да уж, представляю, — произнесла она, кусая губу. — По-вашему, он был абсолютно честен с вами?

— Если подумать, пожалуй, нет, не… особенно, если учесть то, что я увидел сейчас, — сказал я, кивнув на фотографию. — Даже в голове не укладывается.

— Вы не торопитесь действовать, — посоветовала она. — Обдумайте все как следует.

Я глубоко вздохнул.

— Ситуация довольно странная, — заговорил я с таким видом, будто размышляю вслух, — но я уверен, что этому есть какое-то логическое объяснение. Должно быть. И говоря по чести, мне все равно придется вернуться в Венецию. Нужно продолжить работу над романом.

— Как вы поступите?

— Вернусь к мистеру Крейсу, но пока буду молчать.

— Думаете, это верное решение? Я не хочу, чтобы вы делали это только ради меня.

— Нет, нет, я абсолютно уверен, что только так и нужно поступить. К тому же я не могу себе позволить не вернуться туда.

— Что вы скажете ему о Кристофере Дэвидсоне?

— Ничего. Пусть это будет моей тайной. В конце концов, личная жизнь мистера Крейса — это его личное дело, а не мое, вы не согласны?

Лавиния опустилась на кровать и провела рукой по волосам.

— Вы благородный человек. Будь я на вашем месте, даже не знаю, как бы я отреагировала.

— Я всегда считал, что лучше не думать о том, чего не знаешь. Это мой принцип, — сказал я, обводя взглядом комнату. — Наверно, раз я возвращаюсь, вы дадите мне документы, о которых говорили?

— Да, конечно.

Лавиния встала с кровати, вновь подошла к туалетному столику и стала перебирать папки.

— Какие, говорите, вам нужны?

— По-моему, мистер Крейс говорил, что у него нет свидетельства о рождении, родословной, материалов, которые помогли бы ему установить свое происхождение.

— Вот здесь вы найдете кое-что.

Она вручила полную бумаг пластиковую папку. Там лежали копия свидетельства о рождении Крейса, большой сложенный лист формата A3, на котором кто-то начертил генеалогическое древо, и несколько отпечатанных на машинке записей о юных годах Крейса, проведенных в Эдинбурге, в том числе заметки о школе, где его отец преподавал естественные науки.

— Спасибо. — Я посмотрел на Лавинию. — Мистер Крейс будет вам очень признателен. И…

— Да.

— Вам удалось набросать автореферат, о котором мы говорили?

— Но ведь мистер Крейс уже принял решение. Зачем ему это?

— Думаю, ему будет спокойнее, если он ознакомится с вашими набросками.

— Боюсь, прямо сейчас ничего такого я вам дать не могу.

— Ничего страшного, — сказал я. — Я сделаю копии с этих документов, и, когда буду возвращать их вам, вы, возможно, к тому времени уже подготовите что-нибудь. Я должен как можно скорее возвратиться к мистеру Крейсу. Нельзя надолго оставлять его одного.

— Договорились. — Лавиния проводила меня до двери. — Еще раз большое спасибо за обед, Адам. Вы очень любезны.

— Был рад услужить.

Когда я открыл дверь и обернулся, собираясь попрощаться, Лавиния шагнула ко мне и чмокнула меня в щеку. От нее пахло жимолостью. Точно такими же духами с тошнотворно-сладким ароматом пользовалась и синьора Гондолини, от которой я узнал о Крейсе.

— Спасибо, — сказала Лавиния. — За все.

Она считала себя умной. Думала, что обвела меня вокруг пальца. Я представил, как Лавиния сидит в своем гостиничном номере и улыбается сама себе, полагая, что успех у нее уже в кармане. Она будет писать биографию Крейса, ведь сам затворник-писатель дал ей на то свое соизволение. Более того, Лавиния заметила физическое сходство между Кристофером Дэвидсоном и мной, а это значит, что к ней в руки нежданно-негаданно приплыла гораздо более необычная — и, соответственно, более горячая — тема.

И она разыграла целый спектакль, притворяясь, будто печется о моем благополучии. Интересно, что бы она сказала, если б я взбесился и отказался возвращаться в Венецию? Вот бы переиграть эту сцену и посмотреть на реакцию Лавинии.

А ситуация такова, что Лавиния пляшет под мою дудку. Она предоставила мне все, что нужно: даты, места действия, контекст, документы генеалогического характера, — по сути, все исходные данные о раннем периоде жизни Крейса, какие только могут быть. А если к этому добавить мои собственные наблюдения, мой повседневный опыт общения с Крейсом и свидетельства Левенсона, можно сказать, что моя книга почти готова.

* * *

Вернувшись в паб, я остановился у таксофона и, сжимая в потной ладони горсть монет достоинством один фунт, сделал глубокий вдох и набрал номер моего прежнего сотового телефона, предварительно набрав цифры 1, 4 и 1, чтобы мой звонок нельзя было отследить. Я знал, что должно пройти некоторое время, пока Крейс поднимется с кресла, отложит книгу или поставит на стол бокал с вином, найдет мобильник, возьмет его, сообразит, на какую кнопку нажать, поэтому я терпеливо ждал. Наконец в трубке раздался щелчок, и я принялся кидать в таксофон монеты.

— Buon giorno?

— Здравствуйте, Гордон. Это я, Адам.

— Адам? Мой дорогой, дорогой мальчик. Говорите громче.

— Как вы? — сказал я, повысив голос.

— Теперь, когда услышал вас, гораздо лучше. Я уж думал, вы сбежали, бросили меня.

— Простите, что не звонил. Просто похороны, вы ведь знаете, такое хлопотное дело. Мама полностью деморализована, она все время плачет, не может смириться с происшедшим, вспоминает детство.

— Я всем вам глубоко сочувствую. Увы, смерть родителя всегда заставляет задуматься о том, что никто из нас не вечен.

Я поведал ему выдуманные подробности о похоронах, чтобы все сказанное мной выглядело правдоподобно.

— Как бы то ни было, все уже закончилось, — добавил я. — Так что я вернусь именно тем рейсом, на который у меня забронирован билет.

— Слава богу. Без вас тут сущий кошмар.

— У вас все хорошо?

— Небольшая слабость. Но это так, пустяки, не волнуйтесь. Просто нездоровится немного.

— А та девушка из магазина — кажется, Лючия? — навещает вас, как я договаривался?

— Да, навещает, малышка. Приносит продукты и тут же уходит. А я, в общем-то, рад, что она не задерживается, не мозолит мне глаза.

Я бросил последнюю монетку.