Ты живешь с этими людьми в одном помещении, бок о бок, слышишь их комментарии, разговоры. Однажды я не выдерживаю и вежливо спрашиваю одного воинствующего антисемита из Литвы по фамилии Прижевойтс: «Скажи мне, пожалуйста, а что тебе конкретно сделали евреи?» Человек впадает в ступор, долго думает и выдает следующую фразу: «Они владеют всем золотом мира!»

Евреев здесь не любят. Москвичей тоже. Всегда удобно во всех своих несчастьях обвинить кого-то другого. Ты всегда находишься с этими людьми в одном помещении, в одном бараке и вынужден с ними общаться. Людей с подобным мировоззрением, людей, желающих сбросить атомную бомбу на Москву, чтобы жизнь во Владимирской области стала лучше, в колонии находится очень много.

* * *

Я всегда был далек от национального вопроса. Родился в Москве в 1966 году. Мама, Корюхина Зоя Сергеевна, – уроженка Рязанской области, папа, Переверзин Иван Иванович, родом из далекого села Алтайского края. Детство и юность я провел в безмятежном неведении о существовании национального вопроса, абсолютно не задумываясь об этом, хотя относился к титульной нации, к большинству. В более зрелом возрасте, придя к справедливому выводу, что у подлецов, мерзавцев и негодяев национальности не существует, с удивлением обнаружил, что в абсолютном выражении по количеству мерзостей и пакостей, в том числе и самим себе, равных представителям титульной нации у нас нет…

Играют два мальчика, один из них – сын моего друга. Играют долго, хорошо общаются. Вдруг старший из них доверительно сообщает сыну моего друга: «Знаешь, а я евреев ненавижу». На что последний с гордостью отвечает: «Знаешь, а я как раз и есть еврей». Дружба, слава Богу, на этом пока не закончилась.

* * *

Я считаю себя православным человеком, но в церкви, которая находится в колонии, не был ни разу. Чтобы туда попасть, надо записаться у дневального отряда. Он составляет списки и относит их в штаб. Списки утверждаются начальниками оперативного и режимного отделов. Далее осужденных, предварительно обыскав, строем выводят в церковь, а по окончании службы таким же образом возвращают в отряд.

Я нахожусь в третьем отряде уже больше года. Забыт карантин, хотя ежедневно я вижу марширующих зэков. Пообщавшись с осужденными, проживающими в других отрядах, я прихожу к выводу, что хуже третьего отряда – только карантин и СУС (строгие условия содержания). Бронированный, как называют осужденные начальника отряда майора Кузьмичева, изрядно омрачает и без того безрадостную картину жизни отряда. Месяц, когда он уходит в отпуск, осужденные проводят в радости и согласии. Нет, режим не меняется. В барак так же без конца заходят контролеры, нельзя лежать и тем более спать на кроватях. Но атмосфера заметно улучшается, и дышать становится легче. Нет человека в офицерских погонах, который ходит, высматривает, выискивает, к чему бы придраться. Некоторые зэки по-своему шутили над майором, специально оставляя под матрасом грязные изношенные носки. «Зачем я буду их сам выбрасывать? – бахвалились они. – Кузьмичев придет и утащит». Он действительно приходил с мешком и складывал туда вещи, неосторожно оставленные заключенными на спальных местах. Часть похищенных вещей можно было получить обратно у него в кабинете, написав объяснительную и прослушав лекцию.

Я не понимал, для чего он вообще нужен. Какие функции и задачи он выполнял? От него, на мой взгляд, исходил только безмерный вред. Ну убери ты таких горе-сотрудников, которых здесь большинство, повысь зарплату другим, более-менее нормальным. А таких, как наш отрядник, самих лечить надо, а не то что направлять других перевоспитывать… Меня всегда интересовал вопрос: а какие они там, по ту сторону колючей проволоки, во внерабочее время? Как они ведут себя на свободе, с обычными людьми? Наш экземпляр был не женат и проживал с мамой в городе Коврове.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я испытываю жалость к этому несчастному. Но когда он оформлял злосчастное взыскание, лишая меня шансов на УДО, я испытывал к нему чувство лютой ненависти и презрения. Факт, что от этого человека зависело мое освобождение, меня возмущал и коробил.

Я давно поставил себе цель – перевестись из третьего отряда. Находясь в профилактории, я успел обрасти нужными связями и познакомиться с местной «знатью» – завхозами нескольких отрядов. Артур К., завхоз первого отряда, осужденный за убийство, предложил мне перевестись в его отряд. Зуева туда не брали как склонного к побегу. Мне не хотелось расставаться с Андреем, но, понимая, что в третьем отряде у меня жизни не будет, я дал согласие и написал заявление.

В первом отряде проживает бригада по производству тротуарной плитки и шлакоблоков. Там освобождается одно место. Я успешно прохожу собеседование с бригадиром, молодым розовощеким парнем с заплетающимся языком. Вася меня сразу предупреждает, что все мужики у него в бригаде работают одинаково и никто не имеет никаких поблажек. Я согласен на все, лишь бы уйти из третьего отряда. Одна радость – работа сезонная. Зимой наша продукция никому не нужна, и поэтому декабрь, январь и февраль работяги сидят в отряде и занимаются своими делами. Мне всегда есть чем заняться, и я радуюсь таким перспективам.

Артур устраивает все лучшим образом. Он дружен с оперативником – майором Власовым, которого навещает каждый день. Майор, поинтересовавшись у Артура «А что, Переверзин правда собирается там работать?» и получив утвердительный ответ, визирует мое заявление. Он знает, что я буду в надежных руках, под надзором его агента, и каждое сказанное мною слово будет известно в штабе. Мое заявление ложится на стол начальнику колонии, который, не глядя, ставит свою подпись на визу оперативника.

В один из дней на проверке я не слышу своей фамилии. К моей великой радости, моя учетная карточка перекладывается в другой отряд. Майор Кузьмичев нервничает и рвет в штаб. Ему почему-то не очень хочется со мной расставаться. Но уже поздно. Приказ о моем переводе в другой отряд подписан, изменить ничего нельзя. Операция по моему переводу была проведена в обстановке строжайшей секретности. Если бы об этом заранее стало известно нашему начальнику отряда и его подручным из числа осужденных, то не избежать бы мне серьезных пакостей, и остался бы я навечно в третьем отряде как склонный к побегу…

Я опять временно счастлив. Мне грустно расставаться с Зуевым, но ничего не поделаешь. Мы будем иногда видеться и общаться. Сейчас мы пьем чай и собираем мои вещи. Прощаемся. Внизу у локального сектора меня ждет дневальный первого отряда, который помогает донести до барака сумки с вещами.

Серое трехэтажное здание примыкает к стадиону колонии, на котором проводятся всевозможные спортивные мероприятия. Стадион с высокой оградой представляет собой странное зрелище. Решетка, местами залатанная листами железа, а местами арматурой, отделяет стадион от общей территории колонии. Вход на стадион – через огромные железные ворота. Покрытие стадиона не менее жуткое, чем его ограждение. Изначально бетонное, оно изгрызено временем и непогодой. Бесчисленные ямы, кое-где засыпанные щебнем или залитые асфальтом, не избавляют осужденных от опасности получить травму во время очередных игрищ. Руины огромного полуразрушенного цеха, виднеющегося с промзоны, довершают печальную картину. У меня сложилось впечатление, что когда-то на территории колонии велись боевые действия, очевидно, завершившиеся победоносным налетом вражеской авиации, который и поставил точку в этой неизвестной войне. Я вспомнил пленных немцев, построивших этот лагерь. С тех пор здесь мало что изменилось…