НА ИСХОДЕ зимы вдруг ударили морозы, и город словно обратился в камень под грязно-серым небом. Люди по возможности сидели дома, так что уже с середины дня на площадях, бульварах и в парках не видно было ни души, кроме нахохлившихся замерзших воронов, тысячные стаи которых обсели голые деревья. Только могучая река противилась этому мертвенному оцепенению. Она не давалась в ледяные оковы и по-прежнему бесстрастно катила свои темные воды.

Хелен на время отказалась от прогулок и проводила вечера за чтением. Она включала радиатор на полную мощность, забивалась под одеяло и погружалась в какой-нибудь любимый роман. В эти дни ей казалось, что ничего важного не может произойти, что весь мир застыл в неподвижности. Но вместе с тем она чувствовала, что под покровом оцепенения что-то шевелится – что-то глубокое и ей неведомое. Как будто уснувшая земля вынашивала в своем теплом чреве какую-то тайную, трепещущую жизнь. Надо было только ждать…

Иногда она роняла книгу и, уставившись на какое-нибудь пятно на стене или на потолке, долго бередила себе душу мечтами. «Где ты, Милош? Увидеть бы твои буйные кудри, сжать твои широкие, сильные руки в своих, поговорить с тобой, поцеловать… Хорошо ли с тобой обращаются? Ты хоть помнишь меня, не забыл?»

От таких мыслей делалось грустно, но для нее они стали насущной потребностью – эти минуты наедине с далеким возлюбленным. Она начала дневник и каждый день к нему обращалась: «Знаешь, Милош, сегодня я опоздала на работу. Сейчас объясню, как было дело… Родной мой Милош, Дора – прямо невозможная женщина. Представляешь, сегодня утром…» В дневнике Хелен просто описывала всякие мелкие события своей повседневной жизни. Еще она придумывала, что они станут делать вдвоем, когда наконец будут вместе, но писать об этом у нее не получалось.

Она ждала вестей от Бартоломео, который обещал сказать ей, как только что-нибудь узнает, но так и не дождалась. Хелен утешала себя, вспоминая, что он говорил ей тогда, у реки: кое-что мне известно, но я не имею права тебе открыть… Однажды Милена под секретом рассказала ей, что Барт бывает на собраниях, но она тоже не могла вдаваться в подробности.

В какой-то день Хелен вдруг почувствовала, что хватит с нее этого полусонного существования, хватит сидеть в четырех стенах. Она надела свой самый теплый свитер, пеструю шапочку, закуталась в пальто и вышла на улицу. Трамваи не ходили – видимо, что-то вышло из строя из-за морозов. Она шагала одна по пустым тротуарам, словно через город-призрак. У бывшего театра Хелен остановилась и осторожно взошла по обледенелым ступеням. Только представить себе – ведь не так много лет назад по этим самым ступеням наверняка взбегала Дора рука об руку с Евой-Марией Бах, обе счастливые и беззаботные! На дверях, заколоченных и испещренных похабными надписями, висела афиша. Хелен не успела отвести взгляд – ее словно ударило в лицо:

«Зимние битвы… Арена… Предварительная продажа билетов…»

И картинка: в красноватом луче прожектора два черных меча, один победоносный и отвратительно кровавый, другой разбитый, втоптанный в песок.

После этого страх и отвращение неотступно мучили Хелен. Она чувствовала, что вот-вот сломается, и как-то вечером открылась Доре. Несмотря на мороз, обжигавший лицо, девушки отправились к реке, подальше от чужих ушей.

– Но кто же ходит смотреть на это зверство, скажи, Дора?

– Практически все руководство Фаланги, Хелен. Кто воротит нос, того сразу сочтут «слабаком» и, стало быть, потенциальным изменником.

– Но этого недостаточно, чтоб заполнить все трибуны! А говорят, они ломятся от публики…

– Так оно и есть. Очень многие туда ходят.

– Но почему?

– Надо полагать, им это нравится. Ну, еще чтобы отметиться, быть на хорошем счету у власть имущих, попасть в число «своих». Отцы приводят сыновей. Те должны доказать, что способны вынести это зрелище и не сблевать. Это, по сути, своего рода инициация, как у диких племен обряд испытания. После этого они считают, что стали мужчинами.

– Мужчинами? Варварами – это да… – пробормотала Хелен. – Подумать тошно.

– Да уж. Однако они, как говорится, тоже люди и наши братья… в принципе. Если подумать, иногда мне, пожалуй, милее животные.

– Как ты думаешь, что-нибудь может произойти? Битвы начнутся через две недели. Мне кажется, что это уже завтра. Я так боюсь за Милоша… Ночей не сплю.

– Не знаю, Хелен. Я надеюсь. Надо все равно надеяться, несмотря на весь этот мрак. Я все время напоминаю себе, что тогда, пятнадцать лет назад, худшему хватило нескольких дней. Значит, и лучшему может хватить. Даже если это не воскресит наших мертвых.

– Ты веришь в Бога, Дора?

– Раньше у меня были сомнения. С тех пор как мне раздробили руку, а на Еву спустили псов, не стало и сомнений. Но я никого не хочу отвращать от веры… Ты спросила – я ответила, и все.

– Но тогда откуда ты берешь силы быть… вот такой?

– Какой?

– Такой, как ты есть. Ты всегда улыбаешься, умеешь утешить, насмешить…

– На это сил не надо. Во всяком случае, это не труднее, чем быть унылой или жестокой, согласна? А так – не знаю. Должно быть, это моя форма сопротивления. Твоя, кстати, тоже. Мы ведь похожи с тобой. Не гениальные, зато крепкие!

Она рассмеялась и сжала локоть Хелен.

– Что поделаешь, не всем дано быть как Милена!

– Как ты считаешь, Милена такая же одаренная, как ее мать?

– Она по-другому одаренная. Голос у нее, безусловно, не такой сильный, как у Евы. Не такой полный, если угодно. Зато она уже сейчас лучше справляется с высокими нотами. И еще у нее дар находить какие-то нюансы, из-за которых мелодию, сто раз уже слышанную, слушаешь, словно впервые в жизни. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Когда она поет, это всегда первый раз.

– Вот именно. И потом, в ней есть прелесть, и этого уж я растолковать не могу. Это вне техники. Может быть, качество души… В общем, таинственная штука. Во всяком случае, одно я тебе точно могу сказать: Милена будет великой певицей. Если мелкие свиньи ее не сожрут…

Два жирных полицая, втянув бритые головы в меховые воротники, медленно прошли мимо, искоса глянули на девушек и скрылись в темноте.

– Если жирные свиньи ее не сожрут, – тихо поправила Хелен.

Дней десять спустя, когда Хелен вышла в вечернюю смену, Доры в ресторане, к ее удивлению, не было.

– Где Дора? – спрашивала она у всех, но никто не знал.

В торце зала были устроены подмостки, и на них стояло что-то большое, наглухо укрытое синей тканью.

– Что это?

– Никто не знает.

В этот вечер никто ничего не знал.

Хелен принялась за работу, смутно обеспокоенная отсутствием подруги. С семи часов, как обычно, клиенты пошли косяком, закутанные в зимние пальто и теплые шарфы. В считанные минуты оба зала загудели разноголосым говором. Хелен успела полюбить ежедневный балет девушек в голубых фартуках, их товарищество, изо дня в день заново преодолеваемую задачу – во всеоружии встретить волну голодных ртов, подать, убрать, навести чистоту и вернуть наконец ресторан в состояние покоя. Она не собиралась, конечно, заниматься этим всю жизнь, но, пока не нашла другого поприща, была благодарна господину Яну за то, что стала мастером в деле, которое он ей доверил. Что сталось бы с ней без него? Без доктора Йозефа, без Голопалого? Хелен догадывалась, что все они – звенья одной тайной цепи. Интересно, а среди вот этого рабочего люда, этих мужчин и женщин за столиками, сколько таких, кто разделяет их пламенную надежду, что свобода вернется, что снова можно будет обо всем говорить, смеяться, петь, открыть заброшенный театр? Хелен ни разу не слышала ни единого мятежного слова. Оглушительное молчание! Но, может быть, достаточно кому-то одному решиться первым, чтоб за ним все поднялись, все сердца распахнулись?