Это «поглядеть» царапнуло. Что происходит? Значит, он навоображал себе тихую и заботливую жену писателя? Поглядеть и оценить? Ах да, она же теперь большой поэт, праалтайские ритмы, как напела ей эта финская красавица. Ах да, «упрямый синтаксис Радимцевой» – так, кажется, писали про нее в журнале «Родник»? Что же она тогда из себя строила этим чаем и ходьбой на цыпочках? А может быть, ничего не строила, а просто отвечала заботой на заботу, вниманием на внимание, просто, что называется, как порядочный человек? Ничего не понятно.

– Конечно, можно, – пожал плечами Абрикосов.

– Но ты как хочешь, – сразу же поджалась она.

– Не пойму, – вдруг сказал он, понимая, что говорит лишнее, но не умея остановиться. – Не пойму – это ты у меня просишь почитать рукопись, которую я, кстати, еще сам не перечитывал, но готов дать тебе первой, первее себя, понимаешь? Или это я у тебя прошу – прочитай, не откажи в любезности! Черт знает что…

– Как знаешь, – сказала она, допила чай, встала и пошла из кухни, но в дверях остановилась. – Я в самом деле хочу почитать. Честное слово. Мне ужасно интересно. Нет, правда, можно?

– Слова, – сказал Абрикосов.

– А?…

– Можно, можно, сколько раз говорить. – Она двинулась в комнату. – Постой! Вся рукопись в папке сверху всего, а последние странички неразложенные еще.

– Ладно, разберусь, – ответила она уже из комнаты.

Абрикосов остался в кухне. Он насладил чай, сделал бутерброд с брынзой и вдруг вспомнил, как прошлой весной Ляхов вот точно так же читал Аленины стихи в комнате, а они сидели на кухне, боясь пошевелиться. Он доел бутерброд и вошел в комнату. Алена сидела за столом, по-школьному сложив руки, и читала.

– Я пойду пройдусь, – сказал Абрикосов.

Она подняла глаза, кивнула. В ее взгляде Абрикосов увидел что-то редакторское, более того – что-то менторское. Ну-с, молодой человек, поглядим, что вы там написали…

– Интересно? – спросил он.

– Угу, – она не подняла глаз, – очень.

Зря он надел свитер – было тепло. Он шел быстро и скоро запарился. Остановился, расстегнул плащ. Стало холодно, потому что дул сырой ветер. Он повернулся спиной к ветру, перевязал шарф, чтоб было попросторнее шее и плечам. Пошел дальше, жмурясь от мельчайшего дождика. Собственно, он мог пойти обратно, но ему захотелось непременно сделать круг, выйти на Профсоюзную и вернуться домой, как будто он идет из метро пешком. Он старался идти помедленнее, но все время сбивался на неровную рысь. Почти бежал и думал – господи, какая малость, какая мизерность успеха и одобрения, оказывается, нужна была ей, чтоб из преданно заглядывающего в глаза создания превратиться в осознающего собственное значение художника – в художника! – Абрикосов громко и напыщенно выговорил это слово. В художника, в поэта! – почти крикнул он, и идущая впереди женщина обернулась и ускорила шаги.

Абрикосов махнул рукой и остановился, а потом засмеялся сам над собой. В конце концов, он же сам к этому стремился, сам ее поощрял и образовывал, читал ей лекции и подбирал книги, и эту решающую встречу с Ляховым устроил тоже он – и, наверное, именно поэтому было ему так легко, хорошо и уверенно с ней. А теперь все, теперь она сама, теперь о ее стихах спорят в газетах, к ней домой приходят корреспонденты, и он – он, почти год жизни положивший на достижение этой цели – вырастить ее, воспитать и окультурить – кстати, сколько точно? – девять месяцев, с ума сойти, глубоко символично, как недавно было принято выражаться, – и неужели он теперь просто злится и завидует, что у нее – его молитвами – все так отлично складывается, а он все еще остается помощником режиссера по литературной части в народном театре Дворца культуры имени Горбунова?

И останется до конца дней своих, вдруг подумал Абрикосов. Он стоял у своего подъезда. Дверь, обитая рейкой, была непрочной, но постоянной, как деревянный обелиск. Абрикосов толкнул дверь и вошел в тамбур, вытер ноги о раздавленный картонный ящик.

Войдя в квартиру, он увидел, что она сидит на диване, глядя в одну точку. Абрикосов подумал, что она опять сочиняет, и захотел было внутренне съязвить по этому поводу, но заметил, что она не качает головой и не прищелкивает пальцами, а просто сидит и молчит. Абрикосов размотал шарф, носовым платком вытер взмокшую шею, снял свитер через голову, вошел.

Рукопись романа в папке лежала на столе. Тесемки были завязаны аккуратным бантиком, это Абрикосов хорошо запомнил.

Алена молчала. Он отодвинул кресло от стола, сел.

– Я прочитала, – вдруг сказала Алена.

– Все?

– Все.

– Там ведь страниц восемьсот. Восемьсот пять страниц.

– Ничего, – глядя в сторону, сказала она. – Я очень быстро читаю.

– Ну и как, интересно? – стыдясь страха, спросил он.

– Очень, – сказала она и замолчала.

Она молчала, он, вздохнув, поднялся с кресла, шагнул в сторону двери, желая выпить чаю на кухне, коль скоро тут с ним не хотят разговаривать, но Алена вскочила с дивана, вдруг обняла его и опустилась перед ним на колени, продолжая обнимать его ноги, он неуверенно погладил ее по голове, и она подняла к нему свое зареванное лицо – и он вмиг простил ей ее неожиданную славу, звонки и визиты, и то, что она была лучше и талантливей его, – потому что, значит, он тоже чего-нибудь да стоит, если такая художница после прочтения его романа плачет, стоя перед ним на коленях.

– Сережа, – сказала она, всхлипывая. – Ты… Ты самый умный, самый… самый образованный, в смысле самый знающий на свете… Ты больше всех на свете знаешь и понимаешь… и про философию, и про историю… – У нее зуб на зуб не попадал почему-то. – И все это страшно интересно, интересно – это даже не то слово, прочитаешь – другим человеком становишься на самом деле… Я же все это тайком от тебя читала, ты меня только прости, ладно?

– Ладно, – улыбнулся Абрикосов. – Прощаю, раз такое дело! Ну давай… – И он попытался поднять ее с пола.

– Прости меня, – сильней прежнего заплакала она, вырываясь и не желая встать с колен. – Прости меня, ты самый лучший и самый умный, – она набрала воздуху побольше, – но это не литература! Сережа, это не роман, вот убей меня на месте, но я не могу тебе врать, лучше меня выгони и прокляни, а врать не могу, это ужасно!

– Что ужасно? – спросил Абрикосов. – Что не можешь врать? Отчего же? Это даже мило.

– Нет! Ужасно – то, что ты написал! Это не плохо, не бездарно, это даже хорошо, наверное, но это не литература, не знаю, как объяснить, это не роман, и все. – Она поднялась с пола, растирая коленки. У нее вдруг высохли глаза и голос изменился, стал спокойный и скучный. – Прости меня.

– Ради бога, – равнодушно выдохнул Абрикосов. – Можно вопрос?

– Сережа, – она взяла его за руки, – Сережа, ты что?

– Я сказал – можно вопрос?

– Сережа, – ее глаза снова покраснели, – ты на меня обиделся, да? Сережа, но… – Она запнулась, как будто хотела сказать что-то особенно важное, но потом раздумала. – Наверное, я просто ничего не поняла. – Она вздохнула. – И вообще, ты меня не слушай. Я дура и леплю что попало, а роман, конечно, отличный.