Зина побаивалась деда Ромуальда, поэтому грызла Танечку исподтишка, а та довольно нагло отбивалась даже от справедливых замечаний старших. Вторым «старшим» был высокий красавец блондин Валера, тоже сын некогда работавшего в музее реставратора, несколько томный и отрешенный от всего земного, как сначала показалось Марку. Потом выяснилось, что отнюдь: у Валеры был затяжной и бурный роман с девушкой из мастерской реставрации тканей, и Валерина жена то и дело звонила начальству, а один раз даже явилась, уже при Шохине, и на проходной разыгралась совершенно неприличная сцена.

Начальство – Маргарита Захаровна, заведующая отделом реставраторов, немолодая энергичная дама, не знала, что с этим делать, и даже советовалась с Марком – он сразу ей понравился своей серьезной рассудительностью и сдержанностью, к тому же Марк подозревал, что Лида слегка ввела ее в суть их с Марком отношений. Коллеги просто изнывали от любопытства. Но Марк держался особняком и не шел на сближение ни с кем, тем более что все они относились к нему, бедному провинциалу, слегка снисходительно – белая кость, голубая кровь, все реставраторы не в первом поколении, представители династий. Марк только посмеивался про себя.

Первую порученную ему несложную работу он сделал за два дня. Вторую растянул на неделю, потому что сразу понял: погорячился. Придя пару раз к положенным девяти, он чуть не три часа слонялся по музею, потому что ключи ему еще не выдавали. Шел испытательный срок, а «белая кость» приходила на работу поздно, правда, засиживалась иной раз чуть не до ночи. Но Захаровна настояла, и ключи стали выдавать. Марк приходил раньше всех и работал в полном одиночестве, что его вполне устраивало. Когда подползали остальные, он потихоньку сбегал в курилку, а потом бродил по музею или сидел в читальном зале, листая недоступные раньше альбомы по искусству.

Марка поражало неимоверное количество бумажек, которыми здесь сопровождался чуть ли не каждый шаг реставратора – все эти акты передачи, заявки, протоколы советов, пропуска на вход и на вынос. В Трубеже было попроще. При этом «халтуру» проносили и делали открыто, не стесняясь, – у всех, даже у Молодой, были свои заказчики. А что? Разве можно прожить на такую зарплату? Зарплата, которая показалась было Марку большой – по сравнению с Трубежом! – по московским меркам была просто нищенской, и если бы не Лидино своевременное повышение, им пришлось бы худо.

У Марка никаких заказчиков не было, поэтому он добросовестно работал над музейными вещами, стараясь не сильно выбиваться из темпов, взятых коллективом, который его постепенно принял (Валера плакался Марку в жилетку, а Зина попыталась было втянуть в войнушку против Молодой, но Шохин не поддался). Все молчаливо признали, что Марк как реставратор ничуть не хуже, если не лучше, остальных. А Танечку Шохин просто спас. Она под горячую руку удалила с картины заказчика вместе с записями кусок авторской живописи – до грунта! – и горько рыдала, пытаясь как-то затонировать получившуюся утрату. Марк посмотрел на ее напрасные усилия и вздохнул про себя: ну, коза! Отстранил Молодую от мольберта и за час написал в манере автора утраченный фрагмент – к счастью, там почти ничего, кроме фона, и не было.

– Руки тебе оборвать! – сказал он в ответ на ее бурную, смешанную со слезами благодарность. – Что ты берешься за такие вещи, если толком не умеешь?

– Я думала, смогу-у…

В результате Шохин сделал ей все тонировки, и через неделю Танечка принесла ему конверт с деньгами, неожиданно много – Шохин брать не хотел, но она настояла. А в следующий раз сразу отдала работу Марку – так у него появился первый заказчик. Но Зина, заметив, просветила его: Таня выдает это за собственную реставрацию и берет себе довольно большой процент со всей суммы. Шохин только крякнул: вот они, столичные нравы!

В Москве ему было тесно – в грязном, шумном, суетливом городе, где неделями на тусклом небосводе не появлялось солнце, по улицам змеились бесконечные пробки, а в метро было не протолкнуться. Он прожил в Москве пять лет, когда учился в Строгановке, и уже тогда ему не нравилось. А сейчас все только усугубилось: и теснота, и суета, и грязь. Трубеж снился иногда – дом, веранда с разноцветными стеклышками, сад, нарциссы… Вика.

Если Марк, несмотря на все сложности врастания в новый коллектив, на работе отвлекался – и даже слегка развлекался, то Лида все время нервничала: новая ответственность, новые заботы, новые проблемы. Артемида привыкла делать все хорошо и правильно, но заставить всех следовать своему примеру не получалось – каждый жил собственной жизнью. Как, впрочем, раньше жила и сама Лида.

Лида с Марком существовали вместе уже почти полгода, и обоим это давалось тяжело. Раньше Марк приезжал к Лиде часто, но ненадолго, и чувствовал себя гостем. Лида жила в Трубеже месяцами, но в большом доме Шохиных у нее была отдельная комната, а здесь, в двухкомнатной квартире, им некуда было деться друг от друга. По вечерам и выходным Марк занимался с Илюшкой. Они хорошо ладили, и порой, сидя за компьютером над очередным списком или статьей, Лида слышала, как хохочет Илька. И сердце ее болезненно сжималось – она чувствовала себя ненужной, лишней. Один раз попыталась включиться в их игры, но Марк через некоторое время потихоньку ушел. Она посмотрела: просто лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Лида отступилась.

Впрочем, Илька был вполне самостоятельным ребенком, и когда он играл в одиночестве, Марк либо пытался читать, либо включал телевизор. Детективные сериалы они с Лидой смотрели вместе, и однажды она задремала под «Коломбо» – так уютно бормотал дублирующий голос. Задремала и словно растворилась в каком-то необыкновенном счастье, как в облаке. Оказалось, Марк обнял ее. Лида замерла – только бы длилось вечно…

– Пойду-ка я чаю поставлю! Тебе принести? – Серия закончилась, и Марк поднялся.

– Принеси…

Лида не ожидала, что будет так трудно. Марк давно не называл ее Артемидой и почти с ней не разговаривал, только о каких-то простых бытовых вещах: «Ты зайдешь за Илькой?» или «Хлеб я куплю». А стоило ему заметить малейший оттенок жалости в ее голосе или взгляде, он тут же поворачивался спиной, а то мог и рявкнуть: «Оставь меня в покое!» Потом добавлял виновато: «Нога болит». Или голова. Лида понимала, что нужно держаться старого тона общения, из «первой» жизни, в которой еще не было Вики: дружеского, ровного, слегка ироничного. Но получалось плохо. Она сама изменилась, и Шохин стал другим.

Иногда прежний Марк словно «возвращался» ненадолго, и Лида чувствовала его нежность и благодарность, как тогда на диване перед телевизором – Марк не только обнял ее, сонную, но и быстро поцеловал в макушку. Так же было, когда она ровняла ему волосы после экспедиции. Марк сидел, закрыв глаза, а Лида так его любила, что казалось, ласковое сострадание стекает у нее с пальцев, в которых она держала ножницы и расческу. «Ну, вот и все! Красавец!» – сказала она, закончив. И Марк на секунду прижал ее ладонь к своей щеке.

Или история с балахоном – Лида вдруг осознала, что у нее нет приличной домашней одежды: старый халат был просто ужасен. И пусть Марк ничего не видел вокруг себя, ей все-таки хотелось быть красивой – вдруг заметит! Она выбросила старье и достала из шкафа балахон, который купила на какой-то выставке ремесел, восхитившись тщательностью работы – платье было сшито в технике пэчворк и очень красиво по цвету. Она надела и критически рассматривала себя в зеркале, думая: ярковато, наверно… Но ей вдруг так захотелось хоть чем-нибудь расцветить бесконечный сумрак их жизни – пусть даже этим странным нарядом, словно собранным из разноцветных заплаток. И вышла в нем к ужину. Илька обрадовался: «Мама, ты как елка!» Елка олицетворяла для него все самое прекрасное и удивительное, а платье действительно чем-то напоминало украшенную елку – много зеленого и сияющие муаровые и парчовые вставки, лиловые, золотые, синие, желтые…