– Ну да, – сказал Шохин. – Только гирлянды не хватает.

– Другого у меня ничего нет, – ответила Лида, гордо выпрямившись. – Так что придется тебе терпеть меня в этом.

Шохин чуть улыбнулся. А вечером, лежа в постели и глядя, как Лида раздевается ко сну, сказал:

– Ты очень красивая. А балахон этот тебе идет.

И повернулся к ней спиной. Сначала они спали вместе, но с каждой ночью это становилось для Лиды все более мучительным. Однажды утром она попыталась приласкать Марка, но он резко отвел Лидину руку и потом два дня не разговаривал. Он ничего не хотел от нее, никакого женского утешения, и в конце концов Лида не выдержала и ушла на кухонный диван, на котором теперь и лелеяла свою горестную бессонницу. Марк, оставшись один, ощутил такой порыв сострадания, что чуть было не позвал ее обратно. Оказалось, привык к теплу ее тела и дыханию по ночам. Но не позвал. Марк понимал, что жесток с Лидой – она ни в чем не виновата! Разве только в том, что жива. А Вика умерла. «Ты этого хотела сама, вот и получай» – примерно так можно было выразить словами его чувства, несправедливые и злые. Где постелила, там и спи. Вот Лида и спала на диване, надеясь, что время залечит рану Марка.

Но рана не заживала, а словно воспалялась все больше. Нужно было хирургическое вмешательство, как тогда, после аварии. Пусть останется страшный шрам и хромота, но, может быть, он сможет жить дальше. Марк даже знал, что нужно сделать: съездить в Трубеж. Вернуться к себе самому, сидящему в саду под яблоней. Потому что тот, кто жил в квартире Лиды и работал в музее, не был Марком Шохиным, просто не мог им быть! Оставленный без присмотра дом беспокоил Марка, словно забытая на привязи собака – старая, любимая, заброшенная. Надо было пойти на кладбище, проститься по-настоящему с Викой. Марк не помнил ничего с того момента, когда нашел мертвую Вику, – пока Лида не поцеловала его, разбудив.

Надо было ехать. Но Марк прекрасно сознавал, что в своем нынешнем состоянии вполне может из Трубежа не вернуться – как они оба ни делали вид, что все прекрасно, и Марк, и Лида знали: ничего прекрасного нет. Иногда он забывался, но потом чувствовал еще большую вину, словно, выходя из мрачной тени горя на свет, предавал Вику. Боль настигала внезапно и сбивала с ног.

Так, в один из дней Шохин в подземном переходе купил игрушку – забавного маленького медвежонка с непропорционально длинными задними лапками. Купил, улыбаясь, с мыслью: вот Вика посмеется – голенастый медвежонок! И только отойдя на пару шагов, вспомнил, что Вики больше нет. Марк прислонился к грязному кафелю стены и стоял, задыхаясь: «Я больше не могу! Господи, дай мне умереть прямо сейчас!» Люди равнодушно проходили мимо, не обращая внимания, а Марк думал: «Может, вернуться в метро, и…» В кармане внезапно зазвонил мобильник – это была Лида:

– Шохин, слушай, купи молока, а? Я забыла. Мы уже дома, неохота выходить.

– Молока?

– Купи, хорошо? Только посмотри на срок годности – долгоиграющее не бери, а такое, где недели две… Марк?

– Я понял. Молоко. Не долгоиграющее.

– Марк, с тобой… все в порядке? Ты где?

– Я здесь. Недалеко. Я куплю, конечно.

Мо-ло-ко.

В этом слове была какая-то надежность, незыблемость – белое, теплое слово, бокастое, похожее на корову: м-му! – м-мо! Слово, мягко катающееся во рту колесиками трех «о» и слегка колющее язык конечным «к» – колокольчик на шее коровы. Марк уцепился за этот колокольчик и пошел, медленно, как старик, переставляя ноги и стараясь не думать ни о чем. Молоко, надо купить молока, Лида сварит кашу для Ильки… Илька! Надо жить.

Придя домой, он стойко выдержал тревожный взгляд Лиды, но сразу ушел в комнату, даже ужинать не стал, и лег носом к стенке, а когда прибежал Илюшка, отправил его к маме. «Сынок, голова сильно болит, я полежу». Вошла Лида, постояла. Марк не повернулся.

Шохин не сразу догадался, что выход есть: надо взять с собой в Трубеж Илюшку. Ребенок защитит его от мрачных мыслей и боли, не даст уйти навсегда. Не даст сбежать с поля боя, потому что именно так Марк воспринимал сейчас жизнь – поле боя с ежедневными маленькими победами и временными отступлениями. Он слишком долго отступал, слишком долго сидел в окопе. Надо идти вперед!

Оставалось лишь сказать об этом Лиде. Это было трудно. Артемида не отпустила бы его, даже с Илькой, а непременно поехала сама. Марк этого не хотел. Он должен был справиться со всем один. Поэтому он выбрал для поездки в Трубеж время, когда Лида собралась в Питер на конференцию, и отпросился на два дня с работы. Лиде он сказал обо всем только в воскресенье на перроне – Лида ехала дневным поездом. Услышав слова Марка, она на секунду прикрыла глаза, потом повернулась и молча ушла в вагон. Марк страдальчески поморщился – ладно, потом, потом. Потом он попросит прощения за все. Вечером, уложив сына, Марк присел рядом – они любили поговорить на сон грядущий. Вдруг, неожиданно для себя самого, он спросил Илюшку:

– А ты… помнишь… Вику?

Илька жалобно насупился, потом пробормотал, что мама не велела говорить с папой про Вику.

– Ничего, можно. Я же сам спросил, верно? Значит, можно говорить.

Илюшка помнил. Оказалось, что Лида провела с ним воспитательную работу: мальчик знал, что Вика умерла, так же как Баболя, только та уже старенькая была. А Вика совсем и не старая. Но мама сказала, так бывает. Это совсем не страшно – умереть. В могильник ведь только кости зароют, а сам человек далеко-далеко, отсюда не видно. Это как в экспедицию уехать, только вернуться нельзя…

Археологический ребенок, Илька все знал про экспедиции, захоронения и могильники и не раз видел в раскопе скелеты в истлевших остатках одежд.

– А что же они там делают, в этой дальней экспедиции, как ты думаешь?

– Кому что нравится. И еще они за нами наблюдают! Они все про нас знают! Если у нас все хорошо, они радуются. А если плохо себя ведешь или капризничаешь, они огорчаются.

Шохин не ожидал, что разговор окажется таким благотворным для него. Илькины рассуждения словно низводили страдания Марка с невыносимых высот мрачной трагедии в формат детской книжки-раскладушки с яркими картинками. Он вдруг задумался: а как, интересно, Лида объясняла сыну их раздельное житье? И появление в общей жизни сначала Патрика, потом Вики? Или никак не объясняла, и Илюшка принимал это как данность? Потом вспомнил мрачное расставание на вокзале и позвонил Лиде. Она выдохнула в трубку:

– За что ты так со мной? Я же… беспокоюсь о тебе! А ты…

В голосе у нее явно слышались слезы. Марк растерялся и забормотал что-то не слишком вразумительное, но Лида не стала слушать:

– Если с тобой что-нибудь случится! Или с Илюшкой… из-за тебя!

– Артемида, ну что ты! Я клянусь!

– Клянется он…

– Я буду звонить!

Но Артемида уже отключилась.

Марк поднял Илюшку ни свет ни заря, чтобы успеть на первый поезд, и к полудню они были в Трубеже. Конец ноября, в Москве пасмурно и промозгло, а тут подморозило, деревья заиндевели, с синего неба шпарило солнце. И Шохин, вдохнув чистейший воздух с каким-то даже арбузным привкусом, подумал: «Боже, какой же гадостью мы дышим в Москве!» Марк включил отопление в доме, надеясь, что нигде не прорвет трубу, и отвел Ильку к Наталье Синельниковой. А сам отправился на кладбище.