Впервые Луиза так открыто говорила сестре о своих несчастьях. С каким мрачным удовлетворением оплакивала она свою участь, не в силах преодолеть нервное возбуждение, забыв о горе Валентины, забыв о том, что обязана быть ее опорой. Но этот безнадежный вопль раскаяния произвел больше впечатления, нежели самые красноречивые увещевания. Нарисовав Валентине бездну, куда вовлекают человека страсти, Луиза наполнила душу сестры ужасом. Валентина уже видела себя на краю этой бездны, некогда поглотившей Луизу.

– Вы правы! – вскричала она. – Ваша судьба страшна, и, чтобы вынести ее так мужественно и благородно, надо быть вами, а моя душа, не наделенная такой силой, погибнет. Но, Луиза, помогите мне обрести мужество, я не могу больше видеть Бенедикта.

Как только она произнесла это имя, за их спинами раздался шорох. Сестры невольно вскрикнули, увидев, что недалеко от них, подобно бледному призраку, стоит Бенедикт.

– Вы упомянули мое имя, мадам, – обратился он к Валентине с ледяным спокойствием, за которым угадывалось сильное волнение.

Валентина попыталась улыбнуться, но Луиза сразу обо всем догадалась.

– Значит, вы слышали наш разговор? – спросила она.

– Да, слышал, мадемуазель, – ответил Бенедикт, бросив на нее непроницаемый взгляд.

– Это по меньшей мере странно, – сурово проговорила Валентина. – Если мне не изменяет память, сестра сказала вам, что хочет поговорить со мной наедине, а вы никуда не ушли и, получается, подслушали нашу беседу…

Впервые видел Бенедикт, как Валентина сердится на него. Сначала он опешил и чуть было не отказался от своего дерзкого плана. Но так как для него это был очень важный момент, он решил рискнуть и произнес, сохраняя обычную твердость и спокойствие во взгляде и манерах, что давало ему власть над людскими душами:

– Бесполезно скрывать: да, я был здесь, да, я спрятался за шторой и слышал каждое произнесенное вами слово. Я мог бы услышать больше и незаметно скрыться через то же окно, через которое я сюда попал. Но я был слишком заинтересован вашим разговором.

Он замолк, увидел, что Валентина стала белее, чем ее воротничок, и с удрученным видом упала в кресло. Ему хотелось броситься к ее ногам, облить слезами ее руки, но он отлично понимал, что обязан утишить смятение сестер силою своего хладнокровия и стойкости.

– Ваш разговор был для меня настолько важен, – повторил он, – что я счел для себя возможным принять в нем участие. Будущее покажет, правильно ли я поступил. А пока попытаемся поспорить с предназначенной нам судьбой. Луиза, вам не придется краснеть за то, что вы говорили здесь: вспомните, вы уже десятки раз обличали себя при мне, и я грешным делом подумал было, что в вашем добродетельном самоуничижении есть доля кокетства, – вы же отлично знаете, какое впечатление должна производить ваша исповедь на таких людей, как я, то есть на тех, кто уважает вас, зная о пережитых вами испытаниях.

С этими словами он взял руку Луизы, которая, склонившись над сестрой, обнимала ее, и ласково и заботливо подвел ее к креслу, стоявшему в дальнем углу комнаты. Сам же он опустился на стул, на котором она сидела раньше, и, очутившись таким образом между сестрами, повернулся к Луизе спиной, сразу же забыв о ее присутствии.

– Валентина… – начал он звучно, торжественным тоном.

Впервые он осмелился назвать ее по имени в присутствии третьего лица. Валентина вздрогнула, отняла руки от лица и бросила на Бенедикта холодный, оскорбленный взгляд. Но он повторил ее имя с такой покоряющей нежностью, в глазах его засверкала такая любовь, что Валентина снова закрыла лицо руками, боясь взглянуть на Бенедикта.

– Валентина, – продолжил он, – не пытайтесь прибегать со мной к этому ребяческому притворству, которое считается главной защитой вашего пола, мы уже не можем обманывать друг друга. Видите этот шрам – я унесу его с собой в могилу! Это печать и символ моей любви к вам. Не считаете же вы, в самом деле, что я соглашусь потерять вас; надеюсь, вы не впадете в столь наивное заблуждение. Нет, Валентина, даже и не думайте об этом.

Бенедикт взял ее руки в свои. Усмиренная его решительным видом, она не сопротивлялась, только испуганно глядела на него.

– Не прячьте от меня ваше лицо, – сказал он, – и не бойтесь взглянуть на призрак, который вы спасли от могилы! Я вас не просил об этом, и если ныне я стал в ваших глазах ужасным и отвратительным пугалом, пеняйте на себя. Но послушай, Валентина, моя всемогущая владычица, я слишком люблю тебя, чтобы идти против твоей воли. Скажи всего одно слово, и я уйду туда, откуда ты меня вытащила.

Тут он вынул из кармана пистолет и показал его Валентине.

– Видишь, – сказал он, – это тот же самый, все тот же самый; сослужив мне верную службу, он по-прежнему цел и невредим, и этот надежный друг всегда к твоим услугам. Скажи одно слово, прогони меня – и все будет кончено. О, успокойтесь! – воскликнул он насмешливо, видя, что сестры, побледнев от страха, с криком отпрянули назад. – Не бойтесь, я не убью себя на ваших глазах, это ведь неприлично; я знаю, что следует щадить нервы дам.

– Какая ужасная сцена! – вскричала перепуганная Луиза. – Вы доведете Валентину до могилы.

– Вы потом будете читать мне наставления, мадемуазель, – заявил Бенедикт высокомерно и сухо, – а теперь я говорю с Валентиной и еще не сказал всего.

Разрядив пистолет, он положил его в карман.

– Послушайте, – обратился он к Валентине, – ради вас я живу, но не только ради вашего удовольствия, но и ради своего. А мои удовольствия и радости были и будут весьма скромными. Я не прошу у вас ничего, кроме чистейшей дружбы, которую вы можете подарить мне, не испытывая стыд. Спросите вашу память и вашу совесть, видели ли вы когда-либо, чтобы Бенедикт, у которого нет ничего, кроме одной лишь страсти, был дерзок или опасен? А эта страсть – вы. Вам не на что надеяться, никогда у него не будет иной страсти, у него, который постарел сердцем и стал человеком искушенным; тот, кто вас любил, никогда не полюбит другую женщину, и в конце концов этот Бенедикт, которого вы намерены прогнать, не такой уж зверь! Да что там! Вы слишком любите меня, если боитесь, и вы слишком презираете меня, если надеетесь, что я соглашусь отказаться от вас. О, какое безумие! Нет, нет, пока я дышу, я не откажусь от вас; клянусь в том небом и адом, я буду рядом, буду вашим другом, вашим братом, а если нет – да проклянет меня Бог!

– Сжальтесь, замолчите! – бледнея и задыхаясь, проговорила Валентина, судорожно сжимая его руки, – я сделаю все, что вы пожелаете, я навек погублю свою душу, если это понадобится, лишь бы спасти вашу жизнь…

– Нет, вы не погубите вашу душу, – возразил он, – вы спасете нас обоих. Неужели вы полагаете, что я не желаю заслужить блаженство и не могу сдержать клятву? Увы, до встречи с вами я едва ли верил в Бога, но я усвоил все ваши принципы, принял вашу веру. Я готов поклясться в том хоть ангелам небесным, если вам будет угодно. Позвольте мне жить, Валентина, это для вас такая малость! Я не отвергаю смерть, а если я приму ее по вашему слову, будет мне еще слаще, чем в тот, первый раз. Но смилуйтесь, Валентина, не обрекайте меня на небытие. Ну вот вы и нахмурились! О, ты ведь знаешь, что я тоже верю в рай, где я буду с тобою, но рай без тебя – небытие. Там, где нет тебя, нет неба, я знаю это, знаю, и если ты обречешь меня на смерть, я могу убить и тебя, чтобы с тобой не расставаться. Я много думал об этом, и эта мысль чуть было не возобладала над всеми прочими. Но послушай меня, побудем здесь еще несколько дней! Ну разве мы не счастливы? И в чем же мы виновны? Ты не покинешь меня, скажи, что не покинешь! Ты не прикажешь мне умереть, это было бы немыслимо, ведь ты любишь меня и знаешь, что твоя честь, твой покой, твои взгляды на жизнь для меня священны. Неужели, Луиза, вы считаете, что я способен злоупотреблять ими? – спросил он, резко оборачиваясь к старшей сестре. – Вы только что нарисовали ужасающую картину зла, куда завлекают человека страсти, но я верю в себя, и если бы тогда вы полюбили меня, ваша жизнь не была бы отравлена и загублена. Нет, Луиза, нет, Валентина, не все мы так подлы…