– Давай, топчи.

– Не огрызайся. Или ты возомнил, что у меня сил не хватит тебя растоптать?

– Ну, растопчешь. Зачем? Ты всё равно проиграл. Фон барон.

От оплеухи Казаров отлетает в угол, падает и, не поднимаясь, поднимает голову. Фон Плау ждёт и смотрит.

– Это ты предатель и двурушник, Казаров. Ты, а не я.

– …

– Есть у меня данные, по которым выходит, что ты новой власти помогаешь. Много и от души.

– Ради конспирации.

– Врёшь. Ради конспирации в петлю не лезут. С кем твоя душа, Казаров?

– Душу не вы ли отменили, гражданин товарищ? А!.. ногами-то… И что? И что? Ты всерьёз думаешь, что меня мало били?

– А ты хоть понял, почему тебя били?

– …Отпустил бы ты меня.

– Не могу. На баррикадах уголовник полезнее Плеханова.

– Будут баррикады?

– И баррикады.

– Зачем? Зачем?

Фон Плау подходит к окну, встаёт спиной к Казарову и задумчиво разглядывает церковный крест – сквозь туман, сквозь мелкий дождичек.

– Ведь не по моему мановению они воздвигнутся, – говорит он, не оборачиваясь. – Мы это называли силой исторической необходимости. Они это называют судьбой. Да хоть Божьим Промыслом назови: что такое один человек перед мощью процессов? Ничто. Растирать нет необходимости. Кстати, почему ты не пробуешь меня убить?

– А поможет?

– Молодец.

– …А я ведь тебе жизнь спас.

– А я тебе разве нет?

– Всё думаю, не зря ли.

– Дурак ты, Казаров. Жизнью разбрасываться.

– Сам ты сильно за свою жизнь держался?

– Моя жизнь, – говорит фон Плау, – была не моей. Что ж ты за болван такой, что никак понять не хочешь.

То ли утешительную чепуху сказал полковник Татев, сказав «обожди, всё уляжется», то ли обождать нужно было не две недели, а два года, но Саша, разговаривая с Игорем Биркиным, отчётливо понял, что Биркин прекрасно осведомлён о всех грязью выплеснутых на него обвинениях, и попытках очиститься, и неудаче этих попыток, – и как раз такой, замаранный, он Биркину зачем-то и нужен, Биркин вот-вот намекнёт, что лично не только не верит в клевету, но и считает себя чуть ли не ответственным – сакральные тяготы власти, Александр Михайлович, – за то, что клеветники распоясались… довольно забавный обычай, когда оскорбления публичны, а извинения приносятся наедине в тёмном уголку… намекнёт, а потом и про дым от огня что-нибудь скажет, впровброс так как-нибудь и по другому вроде поводу… и он, Саша, сделает вид, что не понял, тем более что и сделать-то больше ничего нельзя: только сесть поровнее и сосредоточиться на созерцании того, как свет падает от окна на длинный полированный стол бледными неуверенными полосами: меркнущий, полуживой осенний свет.

В кабинете Василия Ивановича, но без самого Василия Ивановича (как-то он там сейчас, бедный?) Саша почувствовал себя, как в дому у покойника. Всё на своих местах – но четвёртого отпразднуют и сразу затеют ремонт… вот и в приёмной вместо верной секретарши сидит стальная московская барышня, для виду прикинувшаяся оранжерейным цветком…

Фотография со стола, конечно, пропала.

Саша здесь чужой. Биркин здесь чужой. Государю на портрете – и тому нелегко.

Поговорив о сакральных тяготах власти, Биркин сказал:

– Я высоко ценю вашу готовность помогать воскрешённым. Очень хорошо, что вы стараетесь с ними сблизиться. Понять. Принять. Адаптировать. Но надо!.. – Он попытался не произнести слово «обуздывать», и оно осталось только что непроизнесённым. – Надо как-то направлять. Пробудить встречное желание вписаться в общество. Это необходимо. Это, в конце концов, наш долг.

– О да.

«Невыплаченные долги. Неоплатные».

Саша разглядывает Игоря Львовича: приятный человек, культурный. (Так теперь стараются не говорить, скажут: «образованный», «приличный» и даже «светский». Скажут «приличный» – и вроде как всё обозначено, а «культурный» обозначает что? «граждане, будьте культурны, плюйте в урны»? Люди чувствуют, что имеют дело с анахронизмом: с тех пор, как общественное сознание притерпелось к песням о смешении высокого и низкого – причём местом их встречи неизменно оказывался супермаркет, – а слово «культура» перешло в ведение этнографии).

Саша разглядывает Игоря Львовича и видит человека, мало чем отличающегося от людей в его окружении. (С поправкой – да, да, существенной – на московскую прописку.) На госслужбу такой мог прийти из бизнеса (но не из бизнеса 90-х), из науки (с любой административной должности), это человек с грамотной речью, с манерами, из плеяды ещё молодых, бессознательно подражающих бюрократам какой-то далёкой прекрасной эпохи – Александра Третьего, например. Он именно что хочет быть бюрократом, кем-то, кого вычитал из дневников и мемуаров царских сановников, кто его очаровал щегольством хорошего чиновника, могуществом хорошего чиновника… холодным совершенством имперских канцелярий.

– Вам не кажется, Александр Михайлович, что большинство из них так и осталось в плену прежних предрассудков?

«Кажется».

– Смотря о каких предрассудках речь.

– О самых вредных, прекрасно вы меня поняли.

– …

– Я думал, что правых будет больше, – говорит Биркин со вздохом. – Что вообще больше будет людей, которые примут нашу жизнь с радостью… хотя бы не в штыки. А пока радуются только уголовники. Начальник полиции мне такой доклад представил… Я уверен, он ещё не всё сказал.

Игорь Львович этого не знает, Саша этого не знает, но начальник полиции действительно не сказал главного: полиция дала карт-бланш на решение вопроса Сове и его подручным. Наши тюрьмы и зоны и без того переполнены.

Саша (нет, он не забыл те глаза и кепки) выражает сочувствие и напоминает новому мэру о добропорядочных гражданах и их надеждах. Профессор Иван Кириллович Посошков – знаете такого? он в библиотеке на встрече был – ценнейший специалист. Люди из его окружения – безусловные профессионалы. С кем ни столкнись в коридорах отданного под нужды воскрешённых рабочего общежития, это будет учёный, врач, администратор.

Человек, который только и просит, чтобы его привлекли к работе.

– Как вы ошибаетесь, Александр Михайлович, – мрачно сказал Биркин. – Не скажу обо всех, но вот люди, с которыми вы сдружились, работать совсем не желают. Увидели, что им эти пособия до второго пришествия платить будут, и всё.

– Да какие это пособия… Слёзы.

– Тем не менее. Как-то выкручиваются. Общественники. Старые партийцы. Нет, эти работать не станут.

– А вы предлагали?

– Представьте себе, предлагал. И знаете кому? Вот Ивану Кирилловичу Посошкову и предложил. И хотите знать, под каким предлогом он отказался?