городском театре. Слепого, я водил его на все эти диспуты и по сигналу председателя подводил к кафедре или столу, а после выступления отводил на место. Случалось, отец ошибался в направлении — в волнении, в жестикуляции, поворачивался лицом не к залу, и тогда я подходил, поправлял его позицию. Успех его речей был в Вологде велик, да в самом деле он был хороший оратор, опытный полемист. Речь его была абсолютно светская, со множеством светских примеров, что, конечно, производило хорошее впечатление».

На одном из таких диспутов докладчик процитировал слова Вольтера о том, что верующий лавочник обманет меньше, чем неверующий лавочник. Отец Тихон тут же парировал:

— Если это так, одного этого достаточно, чтобы оправдать существование религии, если вас не будут обманывать в лавках.

В другом случае он так прокомментировал слова «Религия — опиум для народа»:

— Мы можем принять этот лозунг Маркса. Да, религия — опиум. Лекарство. Но кто из вас может сказать, что нравственно здоров?

В последующие годы обновленческий раскол начал сдуваться. Народ его не принял, а власть, на первых порах поддержавшая, становилась к обновленцам все более враждебной. Воинствующий атеизм набирал силу по всей стране, и для борцов с религией уже не имело значения, какой политической ориентации придерживаются «церковники». Под конец двадцатых годов обновленцы и члены Патриаршей Церкви оказались практически в равном положении перед безбожной властью, поставившей целью полное уничтожение религии в стране.

В среде обновленцев росли внутренние разделения. На Рождество 1929 года священник Тихон Шаламов произнес в кафедральном соборе проповедь, в которой призывал к реформе обрядов и канонов. Но обновленческий архиерей запретил ему проповедовать, обвинив в том, что он неосторожно ругает безбожников.

На проходившем в июне 1929 года обновленческом епархиальном собрании духовенства и мирян отец Тихон призывал «возвысить храм, поднять его воспитательное значение и ввести пасомых в активную храмовую жизнь и работу». Он считал, что изжить недостатки церковного бытия можно «путем усиленной самодеятельности, при активном участии пасомых».

Призыв к усилению роли мирян в церковном управлении был лейтмотивом обновленческой риторики на протяжении всего существования раскола. Но теперь это было не актуально. «Сталинская коса косила всех без различия», — писал Варлам Шаламов. Ликвидация Церкви шла полным ходом, и обновленцы попали под молох карательной операции против Церкви наряду с прочими «религиозниками».

* * *

У отца Тихона был брат Прокопий, младше его на восемь лет. Он всю жизнь оставался в их родном селе Вотче. Сменил отца в должности настоятеля местного прихода. В 1904 году пошел добровольцем на Русско-японскую войну: служил в действующей армии полковым священником и медбратом. По окончании войны вернулся на приход, написал и в 1911 году издал его историю.

К советской власти относился лояльно, но обновленчеству не симпатизировал. В январе 1931 года был арестован и в мае того же года расстрелян. Спустя шесть лет была расстреляна его жена.

А отец Тихон к началу 30-х годов оказался полностью отрезан от какой бы то ни было церковной активности. Вологодские храмы были к тому времени почти все взорваны, Софийский собор превращен в музей. Священника выселили из квартиры при соборе. Все его имущество, включая мебель, книги и собранную на Аляске этнографическую коллекцию, было распродано.

Оставалось только три козы, за которыми слепой священник ухаживал. Содержание их обходилось значительно дороже, чем те деньги, которые можно было выручить от продажи козьего молока. Но жена скрывала это от него, чтобы у него оставалось хоть какое-то занятие.

Обо всем этом мы узнаем из рассказа «Крест». Действие происходит в начале 30-х годов, когда по всей стране открывались магазины Торгсина — Всесоюзного объединения по торговле с иностранцами. В этих магазинах можно было приобретать продукты в обмен на золото, серебро, драгоценные камни, валюту.

Старый священник и его тяжело больная жена жили впроголодь. Дети давно выросли и разъехались. Лишь иногда кто-то из бывших прихожан отца или соседей заходил, совал женщине конфету или булку, и жена несла ее мужу. Он целовал руки жены, а она целовала его в голову, и они благодарили друг друга за все хорошее, что дали друг другу.

Здесь перед нами уже не тот человек — властный и авторитарный, — который когда-то ни в чем не считался с женой, не приглашал ее за обеденный стол. Бог смирил его через слепоту и нищету.

И теперь каждый вечер он «вставал перед иконой и горячо молился и благодарил Бога еще и еще за свою жену». А потом долго не мог уснуть из-за старческой бессонницы.

Однажды, когда обнаружилось, что им нечего есть и нечем кормить коз, он потребовал, чтобы жена принесла ему крест. Она отперла сундук, стоявший под столом, и достала со дна «коробку, в которой на атласной, новенькой еще подушке лежал наперсный крест с маленькой скульптурной фигуркой Иисуса Христа. Крест был красноватый, червонного золота». Это был тот самый кабинетный крест, который священник Тихон Шаламов получил по окончании службы на Аляске.

Священник тихо сказал жене:

— Принеси топор.

Она принялась его отговаривать:

— Не надо, не надо.

Попыталась взять у него крест, но он вырвал крест из ее рук:

— Неси, неси… Разве в этом Бог?

— Я не буду — сам, если хочешь…

— Да, да, сам, сам.

Женщина принесла топор.

— Не гляди, — сказал он.

Положил крест на пол фигуркой вниз и начал рубить его топором. Она в ужасе наблюдала.

Потом бережно сложила обломки креста в ту же самую коробку, проверив, не осталось ли частиц золота на лезвии топора. А священник отправился доить коз.

Магазины Торгсина открывались в десять утра.

Читатель рассказа может спросить: почему надо было разрубить крест? Почему нельзя было его продать целиком и на вырученные деньги купить еду? Дело, видимо, в том, что в магазинах Торгсина невозможно было получить деньги в обмен на драгоценности. Можно было только приобрести товары или продукты. А покупку еды надо было растянуть. Вот священник и решил, что крест лучше сдавать по частям, чем целиком.

Но священник — даже обновленческий, «прогрессивный» — не мог не понимать, что совершает акт святотатства. И это самое страшное во всей сцене. Он уничтожает самое святое, что оставалось от его прежней жизни, делает это демонстративно, на глазах жены.

То, что у этого поступка был несомненный символический смысл, было понятно сыну, ставшему атеистом. Иначе он не написал бы рассказ «Крест». Вероятно, сын увидел в этом окончательное крушение религиозных идеалов отца и подтверждение того, что Бога нет.

Но какой смысл вкладывал в свои