Сперва его мир был ограничен этим забором. При попытках перелезть или перепрыгнуть (Адам мог теперь подскакивать на сажень в высоту) бывшего сыщика отбрасывало нечто вроде прозрачной натянутой простыни. Но однажды ночью он обнаружил, что обойщики и декораторы не заперли ворота. Ночь была лунной, и от щели между створками начиналась светлая дорожка. Адама осенило, он пошел по ней – и даже пересек улицу.

Покойный сыщик был убежден в своей незримости – ведь слонялся же он по вечерам среди маляров и паркетчиков, а его никто не видел. И он даже испугался, услышав хриплый бас:

– Ого! Еще одно несчастное создание навеки к сей скорбной юдоли прилепилось!

Адам еще не отвык при опасности хвататься за револьвер, вот только оружия теперь не имел – непонятным образом вся его одежда, включая хитрые новомодные подтяжки для носок, перешла в призрачное состояние, а револьвер – дудки!

– Не трепещи! – прорычал бас. – Пива желаешь ли?

– Пива? То есть как?

Адам за то время, что состоял в привидениях, ни аппетита, ни жажды не испытывал, что его немного огорчало – при жизни он был любитель хорошего застолья и часы, проведенные за столом в хорошей компании, считал самыми полноценными. Ему сильно недоставало ритуала – с усаживанием, расправлением салфетки, поклонами кельнера или полового, шутками сотрапезников, сосредоточенным выбором блюд и вин, тостами и кулинарными комментариями.

– А вот! – И перед Адамом предстал бородатый призрак в коричневой рясе, с непокрытой головой и с бочонком на плече.

– И что, оно… льется?.. – растерянно спросил Адам.

– И как еще льется, чадо! Имя свое почтенное соблаговоли изречь.

– Адам Боннар, к вашим услугам.

– А я, чадо, брат Альбрехт, бенедиктинского ордена недостойная овца. Подноси уста!

– Как это – уста?

– Кознями сатанинскими я пивом-то снабжен, а кружки мне не дали. Вот – брожу, чая обрести собрата, кой подержал бы для меня бочонок, а я для него подержу. В одиночку пить не то чтоб несподручно, а вовсе даже невозможно.

Призрачное пиво оказалось неплохим, и Адам подивился тому, что у призраков сохраняются вкусовые ощущения. Вот только пить, приспосабливаясь к дыре в бочонке, оказалось неудобно.

– Соседи, стало быть, – сказал брат Альбрехт. – Сие славно и пользительно. Будет с кем словцом перемолвиться. Тебя, чадо, как угораздило?

Адам рассказал историю с бриллиантами.

– Ну и дурак ты, чадо, – заметил брат Альбрехт. – Заманить себя позволил – вот и слоняйся теперь до скончанья века, пока умом не тронешься, как наш гусар. Хотя он, может, в безумии скончался, того знать не могу, ибо на вопросы не отвечает, а чуть что – за саблю хватается.

– Тут и гусар есть?

– А также гусарова кобыла! Я полагаю, он лет с сотню как переселиться изволил. И с кобылой вместе. Ты, чадо, знай – я в скорбной юдоли четыреста лет обретаюсь, я тут старший. Был еще рыцарь Тагенбург, да пропал, а веселый был рыцарь! Сядет, бывало, под окошком и поет, и поет! Заслушаешься! Сдается, извели рыцаря. Не всем пенье нравится, а сосудам сатанинским так и вовсе оно противно.

– Кому?

– Бабам! Ибо всякая баба есть сосуд скверны и вместилище соблазна, – брат Альбрехт вздохнул. – Есть у нас и свое вместилище, у реки является. Я туда не хожу, дабы не оскверниться. Тагенбург от старости позабыл, у которого окна свои серенады распевать, то там, то сям садился. А голос-то людишкам слышен…

– Как это слышен? – удивился Адам. – Я в своем доме нарочно кричал – сам себя слышу, а маляры меня – нет.

– А это, чадо, нашего закона исполнение. Не понять, кара или награда, а только чего в смертный час сильнее всего желал – то и получаешь. Только радости от того мало. Тагенбург вот желал для красавицы такое спеть, чтобы услышала и снизошла… то есть на ложе грешной страсти снизошла. Ну вот, ему голос дан. Я, когда меня обломками башни завалило, в бред впал, пить просил, но не воды, а пива. Вот оно, пиво. И все не кончается. А который год уж пью. А ты, чадо, чего желал?

– Я бриллианты найти желал, – признался Адам. – Думал, у них бриллианты при себе…

– Ох ты, святой Гервасий и все присные его! Искать тебе, чадо, теперь те камушки до второго пришествия, – сделал вывод брат Альбрехт. – Вот отчего ты остался, а не вознесся. Я для пива сдуру остался, ты – для камушков. Тот сосуд скверны, что у реки шатается, тоже чего-то, видать, горячо возжелал. Оттого-то ты, полагаю, и не мог выйти за пределы забора – тебе казалось, будто камушки где-то в доме.

– Так вот, вышел же!

– По лунной дорожке?

– Да!

– Это тебе удача выпала. По лунной дорожке далеко зайти можно. Главное – метку оставить. Меня отец Теофраст научил. Он являлся, потому что не отпели. А как отпели – вознесся. Уж от кого он эту мудрость перенял – на спрашивай, не ведаю. При мне денег, когда помирал, было – разбитый горшок с талерами, на полгорода их хватило, потому и шастаю. Чей горшок – неведомо, но коли я, помирая, на нем лежал, выходит, мой. У тебя, чадо, талеры или фердинги при себе есть?

Адам покопался в карманах, сильно сомневаясь в успехе, – если револьвер не перешел в призрачное состояние, то и деньги, видно, тоже. Но несколько монеток, завалившихся за подкладку, нашлось – наверно, сила, создавшая призрачную плоть, их просто не заметила.

– Клади сюда, в крапиву, – велел брат Альбрехт. – Теперь ты и без лунной дорожки дойдешь до сего места. Ибо тут твое имущество – имеешь право! Но учти – выходить за ворота можешь только ночью. Шастать по своему обиталищу – когда угодно, а за пределы – от восхода до заката.

– Это как? – удивился Адам.

– От лунного восхода до лунного заката, бестолковое чадо!

Посидели на лавочке у ворот, выпили еще пива, потолковали о сосудах скверны и с рассветом разошлись.

Иметь приятеля для призрака – сперва праздник, потом – дело привычное, наконец – тяжкий крест. Брат Альбрехт рассказал все монастырские истории и повторил их раз двести, Адам рассказал все подвиги частного сыскного бюро и повторил их раз триста, после чего оба как-то одновременно устали от дружеского общества, и даже бездонный бочонок с пивом был бессилен помочь. А время шло, события мельтешили, опять людишки стреляли, пушки грохотали, дома рушились, особняк неоднократно поменял жильцов, над подвалами, оставшимися от бенедиктинского монастыря, возвели дивное здание в двадцать этажей, на которое и смотреть было страшно.

Разумеется, за это время Адам не нашел и следа пропавших бриллиантов, хотя раскрыл несколько преступлений поблизости от особняка просто так, из любви к искусству, чем очень порадовал брата Альбрехта. Жаль, что донести имя главного злоумышленника до людей не удалось.

В один прекрасный день Адам сидел в особняке, который теперь, как в конце позапрошлого века, опять занимала одна семья, и смотрел телевизор. Сам он включать эту штуковину не мог, вся надежда была на хозяйку, красивую женщину, целыми днями смотревшую бесконечные истории про других красивых женщин. Брат Альбрехт, который мог приходить в особняк, от телевизора наотрез отказался. Он сказал, что в земной жизни вместилища соблазна многим ему напакостили и вовсе незачем смущать собственный покой, глядя, как они предаются разврату.