вонючем, холодном, грязном карцере. Даже привыкшие, казалось бы, ко всему тюремные врачи настаивали «поднять девочку в тюремную больницу», но оперуполномоченные и надзирательницы были против. Люду оставили в карцере, исходя из обычного в подобных случаях соображения: пойдешь на уступку одной — этим воспользуются другие. Нет, никаких послаблений!

Ее руки опухли и почернели, но оперуполномоченные стояли на своем. Тогда Самойлова тоже объявила голодовку. И все другие обитатели следственного изолятора начали барабанить в двери. По существу, назревал бунт. Только тогда оперуполномоченные были вынуждены дать разрешение на перевод Носачевой в общую камеру. Там она, прочту я в одном из документов, подшитых в ее лагерном деле, выпила 40–50 граммов медного купороса. Спасти ее удалось только чудом…

— Послушай, Люда, — сказал я. — А есть ли у тебя инстинкт самосохранения?

— Я не знаю, что это такое. Я несколько раз пыталась покончить с собой. И я не понимаю здешнего, зоновского, смысла инстинкта самосохранения. Какой ценой я должна сохраниться и добиваться досрочного освобождения? Я знаю только одно: меня и в этой, Березниковской колонии могли бы судить за какую-нибудь драку. Бабы-зэчки дерутся чаще, чем мужики…

— Когда меня привезли сюда, в Березники, я попросила назначить мне лечение, так как чувствовала, что нервная система полностью расшатана. Врач посмотрел мою карточку, где были отмечены неоднократные попытки к самоубийству, пообещал назначить лечение, но… Через несколько месяцев я почувствовала себя совсем скверно. Все раздражало, даже громко сказанные фразы, совсем не касающиеся меня. После срывов тянуло спать, тело становилось ватным. Я опять обратилась за помощью к врачам, но мне сказали, что мое состояние объясняется просто: наркоманка! Я сказала, что давно уже не колюсь, хотя имела такую возможность. Меня не слышали…

Куратор (сотрудница колонии, временно выполняющая функции воспитателя) Люды поставила ей после первой беседы свой «диагноз»: «Осужденная внешне спокойная. Жизнь на свободе для нее в тягость. В местах лишения свободы чувствует себя вполне удовлетворительно и другой жизни для себя не представляет».

— Откуда этот дикий вывод? — спросил я Люду.

— Я решила проверить, как у куратора с чувством юмора. Она взяла и записала в тетрадку мои слова.

От себя куратор вывела: «Над самовоспитанием не работает. Рекомендовано воспитывать у себя честность».

Тетрадки с записями о проведенных беседах остаются в колониях вместе с личными делами освобожденных заключенных и хранятся пять лет. Будь моя воля, я хранил бы их вечно…

Обнаружена с нарушением формы одежды: без косынки, в гамашах. (Мужские кальсоны разрешались, гамаши — ни в коем случае.) Объявлен выговор.

За нарушение формы одежды — была без косынки — лишить права приобретения продуктов питания, на один месяц.

Обнаружена контролерами возле 5-го отряда с нарушением формы одежды: без кооынки, в расстегнутой телогрейке…

Систематически нарушает режим содержания. За июнь 1987 года семь (!) раз была наказана за нарушение формы одежды.

Шесть рапортов за косыночки, три за чулочки.

И можно было отправлять в пэкэтэ — помещение камерного типа. Система нарушений называлась. Сейчас эту систему, слава Богу, отменили.

Условия содержания в наших колониях (женские — не исключение) — это ежедневная, ежечасная, ежеминутная психологическая пытка, моральное истязание. Из-за косыночек, гамашей и чулочек Носачева систематически лишалась права на приобретение продуктов в ларьке и вынуждена была поддерживать жизненные силы путем недозволенной связи с волей, требующей изворотливости и постоянного нервного напряжения. Ведь эту связь персонал пытается установить силами «наиболее сознательных осужденных».

— В августе опять был срыв. Я кинулась на председателя совета коллектива Брусницыну. После второй смены я ужинала не в столовой, а в жилой секции. Она привязалась: не положено! В глазах у меня побелело, шум в голове. Что было потом, не помню. Но мне до сих пор стыдно, что я ударила женщину, которая была вдвое старше меня.

Дали мне для начала 15 суток штрафного изолятора и посадили в одиночку, в камеру, где повесилась молодая девчонка. Ее подвергли унизительному обыску, даже, говорили, применили силу, когда она не позволила надзоркам осматривать ее без гинеколога.

Мне было страшно. Я попросила, чтобы меня перевели в общую камеру и сказала: что если не переведут, тоже повешусь. Перевели.

Потом меня решили посадить на шесть месяцев в пэкэтэ. Сама администрация права не имеет. Приехал суд. Начали задавать вопросы.

— Вы хоть понимаете, что вы конченый человек?

— Смотря для кого.

— Даем вам шесть месяцев пэкэтэ.

— Спасибо.

Бумаги были уже готовы. Оставалось только расписаться. Никто не сказал: шесть месяцев — не многовато ли? Об адвокате вообще не говорят в таких случаях. Суд есть, адвоката нет. Считается нормой.

Утром — ломтик хлеба, соль, кипяток. В обед — ломтик хлеба, соль, суп без картошки. Вечером — ломтик хлеба, соль, кипяток. Радио молчит. Одна книга на неделю. Во время обысков отбирали все. Даже второй комплект нижнего белья. Даже газеты, так как ими можно было затыкать щели.

Однажды ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) пришел делать подъем. Надзорка не успела нас разбудить. Мы со Светкой Приходько (через месяц ее ко мне посадили) вскочили, спросонок не успели понять, что к чему. За то, что не поздоровались с ним, получили по рапорту. Чуть ли не покушение на его личность.

Разве мог он понять, что можно сойти с ума от бессонных ночей, холода и голода. В камере 12–13 градусов, пар изо рта, по стенам — иней, к обеду на них вода выступает. А когда отключают отопление, что часто бывает, женщины плачут от холода. Постели к вечеру до того сырые, что все предпочитают уснуть на голых нарах, так как переодеться утром не во что. Ложась спать, отогреваешь тело дыханием и засыпаешь только под утро, впадая в беспамятство. ПКТ превращает людей в скотов. Стирка запрещена. Женщина теряет себя…

Камера маленькая. Ходить — разве что по столу. Ноги опухают. А сколько молодых девчонок болеют после ПКТ туберкулезом, женскими болезнями!

Через шесть месяцев Брусницына встретила меня, привела в отряд, включила радио и заплакала. С ее слов, ей стало жалко меня. Я долго слушала. Потом сказала, что я ее не виню. Что сделаешь, если система такая — натравливают нас друг на друга.

А потом в колонию пришел заседатель того суда.

— Вы Люда Носачева? Я вас сразу узнал. Мне было вас так жалко. Шесть месяцев — это ужасно. Но что я мог? Я — пешка. Но я очень переживал за вас.

— Спасибо, — сказала я. — Не стоило так переживать. Это могло отразиться на вашем здоровье. У меня все прекрасно. Как видите, шесть месяцев пошли мне на пользу.