Сильви была достаточно современной женщиной, чтобы презрительно отвергать подобные суеверия. Она, конечно, слыхала, что с глаз беременной женщины следует убирать все некрасивое и уродливое. Но ярость, которую она прочла в глазах Людовика, была определенно вызвана не суеверием, а чем-то гораздо более реальным, так что Сильви опасалась за судьбу несчастного чернокожего юноши.

Опасение это было настолько сильным, что, придя в комнату Марии-Анны; она не удержалась и спросила у Молины о Набо. На худом желтом лице испанки отразились жестокие колебания, но тонкие губы сжались, и слова, готовые с них сорваться, так и не прозвучали. Сильви ласково положила руку ей на плечо и проговорила:

— Подумайте, зачем я здесь, Мария Молина! Раз это так, значит, я заслуживаю доверия. Я боюсь за юношу…

Наконец испанка решилась.

— Стоило мне увидеть ребенка, как я тоже испугалась. Моя дочь отвела его в крыло дворца, намеченное к сносу, куда никто не суется, чтобы он смог потом улизнуть, покинуть город и отправиться, куда бог на душу положит, но когда пришла за ним, его уже и след простыл… На полу остались пятна крови. Больше ничего не могу добавить, это все, что мне известно. А теперь пора!

Сильви взяла на руки малышку, плотно завернутую в тонкие пеленки из шелка и белой шерсти, которую ткали еще с незапамятных времен ткачихи Валансьена. Поместив живой сверток в черный бархатный конверт на меху, она спрятала его под своим широким подбитым мехом плащом с капюшоном. Сильви уже собиралась выйти, когда на пороге появилась королева.

— Подождите…

Подойдя к Сильви, она нашла в теплых складках одежд личико дочери и поцеловала ее дрожащими губами.

— Хорошо о ней позаботьтесь! Вы не знаете, как мне тяжело с ней расставаться…

Тут Мария-Терезия ошибалась, Сильви хорошо себе представляла ее душевные муки. Бывшая испанская инфанта была хорошей матерью, превосходя в этом Анну Австрийскую. Она хлопотала над дофином, следила, как он питается, часто сама его кормила. Ей нравилось гулять с сыном и играть с ним, не обращая внимания на снисходительные улыбки людей, считающих такое поведение недостойным королевы; зато истинные матери хорошо ее понимали и проникались к ней искренней симпатией. К таковым относилась и Сильви, жалевшая королеву; с болью расстававшуюся со своей дочерью. Но если бы малышка осталась среди придворных, боль ее матери стала бы еще невыносимее.

Мы будем навещать ее вместе, — прошептала она. — На то есть дозволение короля.

Губы королевы, только что прикасавшиеся к нежной щечке ребенка, скользнули по щеке верной придворной.

— Да благословит господь вас обеих!

Через считанные минуты, пройдя коридорами Лувра и не повстречав на пути ни души, Сильви уже катила, сама не зная куда, сопровождаемая на некотором удалении эскортом мушкетеров, призванным предотвратить любые неожиданности. Ей было известно, что Париж они покидают через ворота Сен-Дени.

На протяжении всего пути, занявшего чуть меньше двух часов, она нежно качала это необыкновенное дитя, доверчиво прильнувшее к ее груди. Девочка была прелестная — кругленькая, упитанная, с тонкими материнскими чертами темнокожего африканского личика, обрамленного черными волосиками. Сходство с Набо было разительным хотя Сильви трудно было понять, как могло случиться то что случилось…

Ответа предстояло ждать недолго — всего лишь до, рассвета.

Мария-Анна осталась на руках у милой улыбчивой особы, встретившей их на пороге маленькой усадьбы, зажатой между лесом и прудом. А в пять часов утра карета доставила Сильви к дому Персеваля. Сильви так устала, что мечтала только об одном, оказаться в своей постели, в которую, как она надеялась, Николь Ардуэн, экономка Персеваля, додумалась подложить «монаха» — клеть с углями, так как жаровня, стоявшая в карете, успела потухнуть и oна продрогла до костей.

Но оказалось, что неожиданности еще не кончились. В доме, как ни странно, все еще горел свет, Николь подала ей кружку горячего молока.

— Я же просила меня не ждать…

— Вас и не ждали, госпожа герцогиня… Просто произошло еще кое-что.

— Что?

— Скоро увидите. Сейчас вы встретитесь с господином шевалье.

И действительно, Персеваль, поджидавший карету, пересек темный двор, помог Сильви выйти из кареты повел, ни слова ни говоря, к незанятым комнатам для слуг, расположенным над помещением для седел и кладовкой садовника. При свете ночника она увидела забинтованную голову на подушке. Голова принадлежала чернокожему Набо.

— Пьеро выходил выбрасывать помои и, вернувшись, нашел его у наших дверей — полумертвого от голода и холода, раненного.

— Как он здесь оказался?

— Дочь Молины спрятала его в старых залах Лувра, кормила его там и собиралась помочь уйти, но ее, должно быть, выследили. Двое вооруженных мужчин в масках нашли его и попытались убить, но попытка не удалась. Несмотря на потерю крови, он сумел от них уйти, потому что хорошо изучил коридоры и закоулки дворца. Покинув Лувр, он спрятался в мастерской лодочника, но, чувствуя, что слабеет, притащился сюда, так как этот дом — единственный известный ему, к тому же он был уверен, что мы его не выдадим.

— Он не ошибся. Но кто же послал людей, попытавшихся его убить?

— Выбор невелик… Кто в этом королевстве мог предположить, что он принял участие в появлении не совсем такого потомства, как ожидалось?

— Король?!

— Может быть, и не напрямую, а, скажем, через Кольбера, всячески доказывающего свою беззаветную преданность. Этот еще более безжалостен, чем его господин. Сказать так — все равно что назвать человека лютым зверем!

Для Сильви не была удивительной резкость его оценки, она знала, что Персеваль не может простить Людовику арест его друга Фуке.

— Но королева ни за что не смогла бы… Послушайте, крестный, я готова поклясться, что она совершенно чиста!

— Не стану вам мешать. Она тоже не знала о происшедшем, и ее изумление при рождении чернокожей малышки было не меньшим, чем у всех остальных.

— Отказываюсь понимать!

— А между тем все просто, этот несчастный малый влюбился в нее сразу, еще в тот момент, когда Бофор преподнес его ей в дар. Вам известно еще лучше, чем мне, как она любила с ним играть и слушать его пение. Для нее он был не более чем неодушевленным предметом. По вечерам он часто прятался у нее под кроватью, чтобы любоваться ею во сне…

— Но ведь король ложился с женой каждую ночь… Во всяком случае, почти каждую.

— Вот именно — почти! И, главное, очень поздно, ведь Лавальер его подолгу не отпускает. Как-то ночью, когда Набо покинул свой тайник, чтобы предаться излюбленному удовольствию, королева внезапно очнулась и увидела его склонившимся над ее постелью. Это ее так напугало, что она, даже не пикнув, лишилась чувств. А он, конечно, воспользовался случаем… Можете оценить всю глупость ситуации!