— Боже! Такой молодой! Ведь он еще почти ребенок…

— Не преуменьшайте его возможности. В его возрасте мужской инстинкт уже пробуждается, особенно у чернокожих. К тому же он влюбился. А теперь дадим ему поспать.

— Я бы тоже не отказалась прикорнуть, — призналась Сильви со вздохом. — Только у меня это вряд ли получится.

— Постарайтесь хотя бы на несколько часов отвлечься от мыслей о Набо. Теперь он у меня дома, так что это скорее моя проблема, чем ваша. Все необходимые решения мы примем завтра.

— Проще всего было бы вернуть его Франсуа де Бофору, который, по словам короля, скоро возвратится во Францию. Но этим мы только усложним его положение-Король зол на него за то, что он подарил Набо королеве…

Усталое лицо Персеваля оживилось.

— Что за чудесную весть вы принесли! Нас ждет встреча с Филиппом? Хвала Создателю!

— Я знала, что вас это порадует не меньше, чем меня.

Я не могу думать ни о чем, кроме его возвращения. Что до этого бедного юноши, то я предлагаю отправить его в Фон-сом, спрятанного в карете. Пускай о нем позаботится Корантен, уж он-то догадается, как лучше поступить. Но сначала Набо потребуется несколько дней, чтобы прийти в себя… Все это время придется держать его взаперти.

— Не бойтесь, никто, кроме Николь и меня, не будет к нему заходить.

На следующий день после отъезда Сильви двор погрузился в траур по принцессе Марии-Анне, объявленной «жертвой заражения крови». Малютку с большой помпой предали земле в гробу. Правда, никто не видел, что или кого положили в гроб.

20 декабря завершился наконец бесконечный процесс Никола Фуке — завершился новой вспышкой королевской злобы. Суд приговорил подсудимого к ссылке, но Людовик XIV, взбешенный тем, что его лишили удовольствия присутствовать на отсечении головы Фуке, без колебания ужесточил приговор и обрек бывшего министра финансов на пожизненное заключение. Цель короля состояла в том, чтобы ублажить Кольбера и двоих его приспешников, Летелье и его сына Лувуа, тоже мечтавших о смерти Фуке.

Из двадцати двух судей Высшего суда для рассмотрения дел о преступлениях высших должностных лиц за смертную казнь проголосовали только девять, остальные избрали временное или пожизненное изгнание. Совесть судей и общественное мнение, полностью перешедшее на сторону Фуке, оказались важнее, чем ненависть короля. Людовик не простил судьям их непокорности, все они так или иначе поплатились за нее, но больше других досталось непреклонному Оливье д'Ормессону, судье и докладчику на процессе, который, вскрыв вопиющие натяжки в обвинительном акте, спас подсудимому жизнь. Д'Ормессон был преждевременно отправлен в отставку и потерял право на наследование и титулы, в том числе на наследование отцу в качестве государственного советника, обещанное ему ранее. Вместо него судейскую должность занял послушный Понсе, голосовавший за смертный приговор Фуке.

Так вершил правосудие властитель, желавший именоваться величайшим на свете королем, высокомерие не позволяло ему обрести высшую добродетель — милосердие.

Напрасно старая госпожа Фуке, спасшая жизнь королеве, валялась у него в ногах, выпрашивая согласие с решением Палаты. Все чего добилась она, хотя и не просила об этом, — было разрешение жить там, где захочет. Остальные члены этой семьи были уже распылены по провинциям, а жена Никола Фуке получила дозволение увидеть своего мужа в тюрьме только тогда, когда дала согласие жить и умереть с ним рядом. Иллюзии еще сохранившиеся у герцогини де Фонсом насчет великодушия бывшего ее воспитанника. Были развеяны в прах.

27 декабря, в 11 утра, Фуке, сопровождаемый все тем же д'Артаньяном, покинул Бастилию в закрытой карете, охраняемой сотней мушкетеров. Местом его заключения была назначена альпийская крепость Пинероль.

После встречи Нового года Сильви, решила отпереть свой особняк на улице Кенкампуа. Это было естественное решение, ибо она ждала возвращения сына — законного владельца этого дома. Она знала, что сын предпочел бы Фонсом или Конфлан. Но герцогский замок на равнние Пикардии был трудно досягаем из-за зимних снегов. Пребывание тоже было малоприятным из-за того, что Сену, разлившуюся в конце года, теперь сковал лед. Единственной возможностью оставалось проживание в Париже, чему радовался управляющий Беркен и его жена Жавотт, плохо понимавшие простые вкусы своей госпожи и удивлявшиеся, почему такой роскошный дом находится в запустении.

Приведение в порядок огромного особняка, который стерегли с конца осени, когда прибыли сюда из Фонсома, приобрело воистину фараоновский размах. В ожидании завершения этих титанических трудов Сильви смогла прожить несколько лишних дней в домике Персеваля на улице Турнель под предлогом боязни сквозняков, гуляющих все еще по ее дому. Однако, переехав в начале февраля на улицу Кенкампуа вместе с Жаннетой, она почувствовала себя там на удивление хорошо. Могучее пламя, бушующее в каминах, приятно согревало просторные комнаты, сияющие чистотой. К тому же Беркен раздобыл невесть где молодого повара по имени Лами, оказавшегося сыном небезызвестного хозяина «Трех ложек» на Медвежьей улице и служившего в детстве, во времена наивысшего взлета Фуке, поваренком у господина Вато, перебравшегося после падения Фуке в Англию. В Сен-Манде, в Во и у своего папаши молодой человек приобрел завидное мастерство, по достоинству оцененное Персевалем, неизменным гостем дома на улице Кенкампуа к вящему огорчению его верной экономки Николь.

Но тем вечером, о котором пойдет речь, Персеваль ужинал у своего приятеля, издателя Серей, а посему не мог оценить вкус паштета из щуки, куропатки по-испански, грибного мусса и прочих деликатесов, дополняемых шампанским и вином из Бона, которыми Сильви потчевала своего друга д'Артаньяна, вернувшегося из Пинероля к нормальному существованию капитан-лейтенанта мушкетеров. Ее тронула поспешность, с какой д'Артаньян, едва возвратившись, кинулся к ней, чтобы передать привет от узника, с которым сблизился за три года, проведенные бок о бок.

Пробуя одно за другим блюда, подаваемые лично Беркеном, он повествовал сначала о

трехнедельном пути сперва до Лина, а потом до крепости в Пьемонте, над долиной Шизона, на полпути между Бриансоном и Турином. Из этой крепости на краю света, превращенной в тюрьму, было невозможно сбежать, поскольку в роли охраны там выступали не только неприступные стены и суровые башни, но и еще более суровая, хоть и великолепная природа. Рассказчик отдавал должное смирению пленника, и без того не хваставшегося здоровьем, а теперь подавленного выпавшими на его долю мучениями, и признался, что, не выдержав его кашля, перед въездом в горы укутал его мехом.

— Все его друзья, особенно госпожа де Севинье, которую я нередко встречала у него и у госпожи дю Плесси-Бельер, в один голос поют хвалу состраданию, которое вы неизменно к нему проявляли, — молвила Сильви.

— Вся его жизнь и так окружена суровыми запретами. Поэтому с моей стороны было бы излишней жестокостью делать еще более невыносимым существование этого великодушного человека. Поймите, я всегда с брезгливостью относился к обязанностям тюремщика, которые на меня возложили, и с радостью избавился бы от них, отвезя господина Фуке в любые отдаленные края, а не в это узилище. Приезд близких людей скрасил бы его существование…