Приподнялась на локте:

— Постой… Ты… Коля?

— Не понял. Ты меня за Петю принимала?

— Ты Коля… Какая же я дура… Почему я сразу не…

— Мышонок, в чем дело?

Попробовал обнять, но она руку оттолкнула.

— «Мышонок»? Мы-шо-нок. А ведь точно… Она мне говорила — ты ее тоже мышонком называл. Ты нас всех мышатами, да? Я не люблю животные клички.

— Да что с тобой?

Оленька смеялась. Она смеялась все сильнее, уже не могла остановиться.

— Сестры… Мы теперь с ней сестры… Молочные… А молочко-то… «постелизованное»…

— Какое? Ты о чем?

— Постели-зован… ой, нет, не могу…

Она плакала.

Не Николай.

И даже не Нико.

Коля.

Только не он. Только не леший этот.

88

«Еще не хватало Кэтриновых объедков».

Нет, не то.

«За Кэтрин обидно».

Не то.

Вся та муть поднялась, все, что Кэтрин говорила о своем Коле, как честила его, все эти его выходки — его безразличие, и как он бегал от нее, и врал как. Ведь Оленька сколько знала, правда, помнила уже далеко не все, но ощущение гадостное, оно осталось. И то, что он говорил Кэтрин «Ты здесь лучшая, ты талантливая, а остальные все — мусор», так и говорил: «мусор», это она помнила. А потом талантливая Кэтрин стала обузой, и как он выкручивался, как ужом вертелся, в «Глобус» ее сплавил, и врал, постоянно врал, и это Оленька помнила, Кэтрин в подробностях расписала, и не раз. И «мышонок», да. Оленьку это еще тогда насмешило.

Но даже и не в том дело. Ну, врал. Избавиться хотел. Не его одного Кэтрин доставала. Уж Оленьке да и не понять.

Нет. И это не беда. А беда другое.

— Слушай, Нико, а по какому принципу ты себе девушек выбираешь?

— По уму.

— А по какому принципу вышвыриваешь?

— Ты о Кэтрин?

— Я о себе.

— Вы разные.

— Это неважно. История повторится.

Зажег новую сигарету. Оленька бросила три года назад. Ее вдруг стало раздражать, что он курит.

— Если я правильно понял, ты мне после первой встречи предъявляешь претензию, что я не клянусь тебе в вечной любви? Ты не знала, что я женат? Может, Кэтрин твоя не знала?

Оленька молчала. Он был прав. Выходит, где-то в сознании, на самой глубине, она не мирилась с тем, что он не ее и ее никогда не будет. Как заставить себя любить — да еще и такого?

— А Машу ты любишь?

— Машу? Жену?

— Ну, если со времен Кэтрин она не сменилась…

— Вы что, с Кэтрин подругами были?

— Ну вроде того.

— А, ну тогда ясно. Я уж испугался, у тебя прямо истерика сделалась. Значит, за подругу обидно. И за себя — авансом.

— Машу-то любишь?

— Оля, мы с ней на одном курсе учились. Я знаю ее уже двадцать шесть лет, представь себе. Мы друзья.

— Да?

— А что ты думала? Что у нас страсть необузданная?

— А с Кэтрин страсть была.

— Кэтрин завоевать хотелось. Ну кто я был в то время — функционер, администратор. Хозяйственник с творческими потугами — я ведь еще тогда журнал задумывал, но не складывалось. А она — королева, книжки через одну идут в ее переводе, фамилия на слуху, вид независимый, не красавица, но не подойди к ней. Я думал, у нее мужиков два воза. Но решил посметь.

— Крепость быстро пала.

— Это немыслимо, что вы подругами были. А что разбежались?

— А что вы разбежались? Нико… зачем я тебе понадобилась?

— Ты? — загасил сигарету, откинулся на подушку. За руку взял. — В тебе черти водятся.

— Не боишься, что тихий омут затянет?

Хмыкнул:

— Я хорошо плаваю.

Он выплывет. А вот она, возможно, нет. Как он сказал? «Потом всем будет трудно». Кому-то будет трудно выкручиваться и врать, кому-то будет трудно выживать. Оленька вдруг вспомнила Кэтрин — не Кэтрин, просто лицо Кэтрин — серое, с двумя бороздками от крыльев носа к опущенным углам губ, губы шевелились — «Коля, Маша, Коля, Коля, я хочу сдохнуть». И вдруг Оленька поняла, почувствовала эту бедолагу Кэтрин — нет, не как тогда, когда она ее просто жалела; ощутила нутром — Нико занят, у Нико безразличные глаза и ровный голос, он «перезвонит, как время будет»: ты ему просто надоела. И пламя обугливает сердце, живое осыпается пеплом, но кому ты об этом скажешь? Кто тебе поможет? Беременная девчонка, что работает с тобой в одной конторе? Ты ее затащила домой, а она косится на часы и пальцы в тапках поджимает, потому что старые тапки, еще папины, но в этот дом ничего не хочется покупать, здесь вообще не хочется жить, а у Нико холодный голос. У Коли, у Нико — хоть как назови.

Оленька подумала, что дома сидит Вовка, смотрит тупой боевик, что за окном зеленоватый отсвет от вывески, что Степа уже спит и что Нико никогда не полюбит ее. Все это пустое.

Вот он приподнялся, потянул ее к себе. Губами нашел губы, и Оленька ощутила вкус сигареты, противный вкус. Поцелуй она не вернула.

89

В форточку плеснуло холодком. Пока комната проветривалась, Оленька ушла на кухню, убрала в холодильник чашу с остатками салата, стол протерла. Все здесь было как до вторжения — только исчезло блюдце со стола, то, что с высохшим сыром и почившим тараканом.

Оленька вернулась в остывшую спальню, захлопнула форточку, огляделась. Одна из свечек — красная — оплавилась лужицей на стеклянный ночной столик. Оленька принялась скрести ногтем восковое пятно, но быстро бросила. Надо было перестелить постель, окурки выбросить, помыть пиалы, бутылку с недопитым вином вылить в раковину (куда его?). Отцарапать воск. Всего этого делать не хотелось.

Она вернется сюда завтра. Завтра же воскресенье. Отправит Вовку гулять со Степой, а сама все сделает без спешки. И без этого скверного чувства опустошения.

Завтра все будет иначе.

Может быть, завтра хоть что-то будет иначе.

90

— Вов, поезжайте со Степкой куда-нибудь. В Битцевский парк, например. Такое солнце.

— А ты что будешь делать?

Действительно, а что она будет делать? Вернется во вчерашнюю квартиру? Будет драить ночной столик и пережевывать кислое воспоминание. Белье перестеливать.

Она станет жевать эту жвачку в одиночестве, жевать, жевать, пока ничего не останется от перетертого до последнего волокна воспоминания. Пока оно не станет бесцветным, пока не утеряется зелень долгих стеблей, красный отблеск на плече, пока тени на стене не расползутся бесформенным пятном, пока она не забудет новое имя, данное ею человеку, которого не было. Она снова будет звать