– Нам было страшно, – мама вздыхает. – Поэтому Ванька за ней и поехал. Она сейчас в госпитале работает. А до этого волонтерила там же.

– Ой, – снова всплескивает руками Варя, и глаза у нее загораются, – правда?! Нет, ну вы однозначно правильного ребенка вырастили!

– Варюш, ну ты ж тоже в некотором роде волонтеришь, – польщенно гудит папа, подливая гостье чай. – Большое дело делаешь!

– Плохо, что пока нас немного, – грустно говорит московская художница. – Многие думают точно так же, но выходить боятся.

Спать гостью укладывают в моей комнате. Несмотря на ее протесты, я уступаю ей свой диванчик, а сама ложусь на раскладушке. Варя мгновенно засыпает доверчивым и беззвучным детским сном – светлая душа, человек будущего, великий мастер, который на плоском листе может вызвать к жизни целый мир, со светом и воздухом.

Я же ворочаюсь почти до утра. Мне не дают покоя и воспоминания, которые разбередились во мне сегодня, и чувство вины перед Максом, и то, что я внезапно поняла одну очень простую, но важную вещь: нет никаких национальностей… нет, они конечно же есть, но это в людях совсем не главное. Главное – это то, что одни из них ЛЮДИ, а вторые… вторые просто некие одушевленные особи… способ существования белковых тел.

Егор

Псих женился. Свадьбу гуляли пышно – с многочисленной казачьей родней невесты, беспрепятственно прибывшей по такому случаю через границу и увешанной брякающими шашками и медалями, с венчанием в церкви и одновременным преклонением колен у памятника Ленину, всячески истреблявшему эту самую церковь, – словом, все люксы. Жратвы было навалом, невеста щеголяла в платье, похожем на огромный торт. Подружки были как на подбор – аппетитно грудастые, видные, нацепившие ради такого случая высокие каблуки и платья с открытыми спинами и вызывающими декольте. Томка, с умыслом или без, взобралась на лакированные платформы сантиметров десять высотой и вышагивала на них, как на ходулях. Вкупе с этими штуками и со своей налаченной деревянной прической она была выше щуплого Психа ровно на голову, но это никого не смущало, а меньше всего – ее суженого-ряженого.

– Я тебя приглашаю быть моим свидетелем со стороны жениха! – не совсем складно, но пафосно изрек Псих ровно за неделю до события.

Если к нему в башку что-то вступало, спорить было бесполезно. У Психа не существовало никакого другого мнения, кроме единственно верного, принадлежащего лично ему, и легче было согласиться, чем доказывать иное. Но я все-таки попытался:

– Слушай, я ужасно польщен, но…

– Чего «но»? Это ты слушай! Мы с тобой, Грек, в этом городе, можно сказать, единственные рядовые, кто приехал сражаться за свободу этой земли от фашистской нечисти, а не бабло косить и грабить магазины!

Психа несло: в его переложении мне пришлось выслушать всю ту ежедневную ахинею, которой нас каждый день по горло пичкало телевидение и которой уже через верх были наполнены головы местных ополченцев, до сих пор гордо перевязывавших все возможные места полосатыми оранжево-черными ленточками.

Обычно Псих был склонен скорее изливать собственный яд, а не повторять чужие благоглупости типа: «Выберут Путина царем или только самодержцем всея Руси?» или «Вчера “Правый сектор” изнасиловал всех женщин села такого-то, включая грудных детей, а потом сварил из них борщ». Украинский борщ, кстати, как сообщили с родины, теперь запрещено даже поминать, а в ресторанах сие блюдо именовали не иначе, как «суп со свеклой».

Отвязаться от Психа под благовидным предлогом не представилось возможным: тем более что накануне мы с ним поучаствовали в вылазке на передовую. Не знаю, что на меня нашло, но я со всей дури пер на рожон, должно быть, подсознательно надеясь, что меня подстрелят и хотя бы так – пусть и искалеченным, я вернусь домой. Но, несмотря на то что я орал как идиот, размахивал руками и палил в белый свет как в копеечку, меня даже не оцарапало, а вот Психа ранило – легко, навылет, но рана все же была серьезной, с существенной кровопотерей. Перевязывал его тоже я. Как ни странно, это у меня получилось лучше всего – как будто всю жизнь этим занимался, а не прошел по-быстрому трехдневные курсы первой помощи.

Псих был ужасно горд ранением, таскал руку впереди себя на перевязи, как государственную премию, а Томка, вместо того чтобы готовиться к свадьбе, часами торчала рядом с ним на койке. Короче, битву я проиграл: против коалиции мне было не попереть. Псих натравил на меня невесту, потом ее подружку, потом мамашу – и это уже была полная капитуляция. Осененный со всех сторон крестными знамениями, я привел последний аргумент: у меня нет ни туфель, ни костюма.

– Какой костюм! – завопил Псих. – Костюм! Да на хер он тебе сдался? Даже я прямо в форме буду!

Тут уж крыть, как говориться, было нечем – я отдал запасной комплект в стирку и с некоторым беспокойством стал дожидаться дня «Ч».

На торжество ожидали самого Стрелкова, но он почему-то не приехал. Я видел, что Психа это серьезно задело, однако он старался не подавать виду и изо всех сил работал на публику: преклонял колени то перед знаменем ДНР, то перед иконами, одна из которых чуть не свалилась ему на голову – так рыдала державшая ее будущая теща, от волнения и счастья пошедшая фиолетовыми пятнами.

Сама свадьба произвела на меня тягостное впечатление: все было каким-то избыточным, театральным – и роспись в загсе, и родственники, нацепившие на себя по такому случаю по килограмму золотых украшений, и приехавшая с Кубани родня, неодобрительно-жадно смотревшая на ломившийся от дорогой еды стол и караван из роскошных авто, повезший молодых к их семейному счастью. Злосчастные оранжево-черные ленточки, из-за которых ехидные укры называли своих соперников колорадами, были везде: на машинах, оружии снайперов, которые призваны были охранять трогательную церемонию соединения «добровольца» и новоиспеченной «гражданки Новороссии», на женихе, на самой невесте, которую щедро перевязали подружки. Ленты были в ее волосах, в букете и даже приклеены к лакированным платформам свадебных туфель. Разумеется, тут уж увернуться не удалось: подружка невесты, явно строившая мне глазки, украсила ими мои рукава и шею, ловко соорудив мне галстук, а себе – бабочку. Затем, задрав подол вечернего платья, она перевязала лентой свою ногу гораздо выше колена, выставив напоказ модельную голяшку и украшенные камнями стринги – вероятно, все это предназначалось для меня, а не для Психа, который наводил перед зеркалом в спальне тещи окончательную красоту.

– Мне сказали, что ты такой сме-е-елый… – пропела Томкина подружка, прижимаясь ко мне горячим бедром в тесноте комнатушки, заставленной тяжелой темной мебелью.

Псих в зеркале ухмыльнулся: это явно была его работа – и реклама моей личности, и то, что подружка его будущей жены так откровенно меня кадрила.

Молодых, вышедших из загса, тут же обступила родня. Казаки, должно быть те, которых почитали в роду старшими, с поклоном подали Психу нагайку:

– Бери, сынок, и учи жену уму-разуму, чтоб знала, кто в доме хозяин!

Не знаю, было ли дальнейшее предусмотрено сценарием, но только что окольцованный муж взял нагайку и, взвесив ее в здоровой руке, неожиданно и, вероятно, очень больно хлестнул жену. Та пронзительно вскрикнула, а родня одобрительно загоготала: