но при этом отнюдь не выражают готовности отдать ему сдачу. Либо лень, либо глухое желание проиграть в этой игре по одурачиванию клиента мешает ему подойти к кассе, и он продолжает сидеть за столом. В конце их трапезы Элен обычно тянулась рукой к его руке. И каждый раз он удивлялся, что у нее такая шершавая кожа, подобно натуралисту разглядывал ее худые пальцы, легкая узловатость которых выдавала темперамент художника. Нет, он не имеет права даже поиграть с ложечкой для горчицы; официант берет горчицу у него из рук («Простите, пожалуйста») и ставит на соседний стол.

По правде говоря, никто не стремится поскорее его выпроводить — время обеда уже кончилось, а если соседние столы и накрывают, то это уже для ужина. Снаружи, несмотря на прохладу, уже веет весной. Она с таким восторгом говорила ему о первых побегах возле ее дома, на берегу реки («Ты покажешь мне мрак городов, а я тебе — свет полей»). Когда он впервые появился в К, поля уже начинали желтеть от ожогов раннего лета, а умерла она раньше, чем год закончил свой цикл, в один из черных зимних дней, в которые она любила плотно прижаться к нему. («С тобой я чувствую себя совсем худенькой, и не потому, что я стыжусь своего тела, а потому, что мне хочется отказаться от всего, что во мне есть, и полностью принадлежать тебе»). Однажды, выйдя по дороге из К, они добрели до ближайшей деревни. Там их застала гроза, и вернулись они кратчайшей дорогой — через поля. Она страшно хохотала, меся грязь изящными сапожками, представляя себе, какое выражение лица будет у родителей, когда они увидят ее промокшую до нитки. Дени, не слишком разделявший ее восторги, очень обрадовался, что родителей не оказалось дома. Она тогда словно в каком-то опьянении разбросала свои мокрые вещи по всей квартире и спросила его, не хочет ли он принять горячую ванну. При одной только мысли оказаться голым пусть даже под защитой стен ванной комнаты, в этом доме, куда обычно он входил с трепетом ребенка, совершающего первое причастие, его охватил приступ невероятного смущения, смешанного с каким-то непонятным удовольствием, и он с ужасом отверг экстравагантное предложение Элен.

Тротуар улицы Эколь расширяется, превращаясь в нечто вроде огороженного балюстрадой сквера, откуда небольшая лестница спускается вниз к улице Сен-Виктор, ведущей к школе. Здесь Элен прохаживалась взад и вперед, поджидая Дени. Вот она пытается различать его учеников («А такой маленький рыжик, который всегда надрывается, подзывая приятелей, он не из твоего класса?»); раз начинают появляться они, значит, недалеко и учитель. Однажды она надумала преподнести ему сюрприз: смешалась с толпой матерей, поджидающих своих детей у выхода из школы. Вот она вспоминает их объятие на тротуаре перед Школой изящных искусств — ни романтическое, ни дружеское: просто жест двух молодых людей, сознающих себя как единое целое и расстающихся без сожаления, поскольку им предстоит встречаться вновь и вновь. А ученики все идут и идут, большие (у некоторых девочек уже обозначилась грудь) и совсем маленькие, два вершка от земли, растерянно высматривающие своих матерей. А вот наконец и Дени, весь растрепанный (словно только что подрался на переменке), с кучей облепивших его детей. Таким оживленным она его видит впервые. Однако, как только он ее заметил, его лицо вдруг омрачилось. Из-за затянувшихся раздумий в ресторане он все-таки опоздал: вокруг школы уже никого нет, по крайней мере, минут пять назад дети зашли в класс. Сейчас ему кажется, что в сердце его уже совсем нет печали, и пузыри, оставшиеся после отлива на мокром песке, застыли в успокоительной неподвижности старых шрамов.

Часть вторая

I

Прошел уже целый год с тех пор как он получил в школе место почасовика; школьный год пересек половинную отметку. Первые недели после своего назначения он проводил свободные дни, осматривая наугад разные районы Парижа. Лурмель, Корантен-Кариу: он выходил наугад на первой попавшейся станции метро и отправлялся изучать ее окрестности, как другие изучают Елисейские поля или Музей восковых фигур. С осени его мир сократился до маленького участка, расположенного между его школой и Художественной школой. Он даже стал побаиваться, как бы посещения жилища Поля и прогулки по Латинскому кварталу не навязали ему амплуа псевдостудента; связь с Элен уже и так замкнула его в декорациях и в обществе, которые раньше были ему совершенно чужды. Оказавшись у нее в первый раз, он ощутил едва замаскированный налетом светской вечеринки аромат больших пространств и пообещал себе, что в дальнейшем постарается вволю им надышаться. Зачастив в К, он следовал по предначертанному маршруту, который приводил его к этому до дрожи враждебному строению, фасад которого изначально так верно напомнил ему фасад тюрьмы. Сейчас еще не время искать ту линию горизонта, за которой жизнь его пойдет путями, призванными изменить его истинную натуру, но он уже твердо знает, что такая линия горизонта существует.

Обретя естественные материальные границы в виде одних и тех же кафе, ресторанов и кинотеатров, их чувства питались ритуалами и разрастались благодаря им как снежный ком: так, отражаясь друг в друге, зеркала придают самому что ни на есть скромному пространству иллюзорную глубину. Кинотеатры они посещали только такие, где шли экспериментальные фильмы и классика. Порой на протяжении всего сеанса Дени обдумывал фразы, которые должны были показать Элен, что это его стихия; не то чтобы он собирался втирать очки: он опасался, как бы она не упрекнула себя за навязывание ему подобной скукотищи. Естественно, обман удавался ему лишь отчасти, но если бы она решилась сбросить маску и примириться со вкусами Дени, ей пришлось бы обращаться с ним как с подопечным. Кафе, по крайней мере, являлись нейтральной территорией. Ему, конечно же, было приятно появляться в общественных местах под руку с девушкой такого высокого класса, но, по правде сказать, они были не слишком склонны погружаться в созерцание друг друга, поскольку лучшей формой общения для них становилось ироническое наблюдение за тем, что происходило вокруг. Замечая, насколько одинаково веселят их смешные черточки окружавших их людей, Дени укреплялся в мысли, что юмор равномерно распространяется по всем общественным средам; дружно смеясь над чопорными буржуа и над опереточной богемой, они оказывались гражданами одной и той же страны, где Латинский квартал выполнял функцию земли обетованной и где легко улаживались все недоразумения.

Некоторое разнообразие в функционирование тигеля, в котором переплавлялись события их парижской жизни, вносили лишь