Лувр да один раз Большой дворец. Элен осторожно увлекала его в эти регионы, являвшиеся ее профессиональной средой. Не желая ни отказываться от своей роли гида, ни играть роль педанта, она как бы подсмеивалась над своими речами, как бы пародировала свою эрудицию, хотя и не поступалась при этом даже самой малой крупицей своих знаний. А ведь она могла и не прибегать к подобной самоиронии; такое превосходство чисто технического порядка Дени нисколько бы не смутило. Он очень скоро обнаружил, что впечатление, получаемое человеком непосвященным, вовсе не обязательно должно вступать в противоречие с профессиональным восприятием, и стал смело, не опасаясь попасть впросак, называть какой-нибудь пейзаж приветливым, а какой-нибудь портрет живым. После трех-четырех посещений Лувра у них появились свои любимые картины, и Дени бывал польщен, когда его простые интуитивные выводы получали теоретические подтверждения. Однако для своих даже самых невинных соображений он подсознательно искал научные обоснования и уж, во всяком случае, сдерживал свои слишком наивные порывы, когда интерес к созерцаемым шедеврам выглядел слишком похожим на интерес к их исходным моделям. Его компромиссы с артистической натурой Элен проявлялись ярче всего в том двойственном чувстве, которое внушали ему старинные кварталы К и само жилище ее родителей. Парадоксально, но в то время, как Элен держала какую-то внутреннюю дистанцию между собой и этими историческими местами, слишком напоминавшими ее вотчину, чтобы ими можно было восхищаться без настороженности, Дени все больше ассоциировал их с самой ее сущностью и уже не мог провести четкую границу между нею и архитектурой, среди которой она предстала перед ним во всей своей неповторимости; впрочем, он и не хотел этого, — настолько его собственная гордость подсказывала ему, что он не должен опускать личность Элеи до своих собственных интеллектуальных и социальных рамок, не должен, даже ради освобождения ее от чего-то такого, от чего она сама охотно бы отказалась. Когда он со смешанным чувством, в котором присутствовали и страх, и самолюбие, ступал на эту территорию, ассоциировавшуюся в его сознании с землей обетованной, то испытывал к ней уважение, соразмерное осознанию торжественности своего поступка. И тут его эстетические суждения утрачивали всякую свободу, так как через фильтр одного и того же чувства он пропускал и буржуазный интерьер дома Деруссо, и ведущие к нему живописные улочки, и осеняющий их величественный готический собор.

Даже физическая оболочка Элен и та заставляла его отказываться от самого себя или — хуже того — возвращала его к романтическим идеалам детства. Связав поначалу в мечтах свои первые волнения с лучезарными, светловолосыми образами, откровение тела он получил благодаря женщинам с матовой и смуглой кожей; символом обнаженности женского тела для него стали черные волосы, а пот брюнеток опьянял его до тошноты, и эти крайности стали для него такой неотъемлемой частью любви, словно удовольствие, для того чтобы предаваться ему без угрызений совести, должно было непременно граничить отвращением. В первое время Элен завораживала его не только своей природной утонченностью, не только элегантностью одежды, но и безупречной чистотой, граничащей, пожалуй, со стерильностью. Ему никогда не приходило в голову целовать ее с жадностью, и если восхищение обрекало его на целомудрие до самого утра их первой ночи любви, то, возможно, это случилось не из-за избытка, как он подумал сначала, а из-за недостатка желания.

После обеда он дважды начинал клевать носом за своим столом. Две бессонные ночи — это предел его сопротивляемости. Такая же незадача приключилась с ним год назад, накануне пасхальных каникул. Все еще опьяненный своим назначением в парижскую школу, он выбрал ту первую весеннюю ночь, чтобы до самой зари бродить по улицам города. Ему казалось, что под покровом темноты даже неприглядные для туристов кварталы способны наилучшим образом утолить его жажду, живя в столице, познавать ее тайны. Включившись в поток людей, спешащих на работу ранним утром, в час, когда он обычно спит крепким сном, Дени ощутил себя как бы получившим парижское гражданство и, придя наконец после долгих блужданий на должность в школу (вместо того, чтобы перелететь туда со студенческой скамьи), доставшуюся ему благодаря протекции Поля, он как по мановению волшебной палочки получил доступ к профессии, к которой до этого лишь прикасался. Тогда последствия его усталости удалось скрыть благодаря необычному характеру последнего урока четверти: они прослушивали в классе пластинки, и те несколько ускользнувших от его внимания бороздок, те несколько мгновений оцепенения ученики, должно быть, отнесли на счет его сосредоточенного слушания.

А на этот раз он оказался захваченным врасплох. То, что он дремал, когда ученик выстраивал на доске ряды цифр, а также во время слишком затянувшегося ответа другого ученика на им же самим поставленный вопрос, похоже, бросилось в глаза всем. Явилось ли это следствием отключения его сознания в результате усталости? Или он уже обеими ногами стоит в реальном мире, уже отделался от болезненного внимания к тому, что могут подумать другие? Во всяком случае, он не слишком расстроился из-за своей промашки, и дети восприняли ее как нечто естественное. После окончания занятий он задерживается в классе, как когда-то в первые дни. Большинство его учеников уже сбежали по лестнице и возвращаются домой, остальные же имеют право лишь на небольшую перемену, после которой они вернутся, чтобы продолжить занятия. Когда они вновь проходят по коридору, их взгляды встречаются: учитель не испарился, он находится на своем посту, сидит перед стопкой тетрадей. Подошвы шаркают по полу сильнее, чем надо, но никому не придет в голову повысить голос: не добавлять же к наказанию дополнительным заданием еще какое-нибудь. На улице Сен-Виктор его никто не ждет: он сможет быть солидарным со своими последними учениками столько, сколько захочет.

Когда достигаешь определенной степени усталости, то кажется, что нет иного выхода, кроме как плыть по течению времени и событий. Мысль о том, чтобы свернуться сейчас клубочком в постели, так выводит его из равновесия, что он решительно ее отбрасывает: для этого пришлось бы сначала подняться на седьмой этаж, и нет никакой гарантии, что заработанный такой ценой отдых оправдает потраченные усилия. С трудом переставляя ноги, он утверждается в мысли, что подъем по лестнице в его состоянии окажется задачей почти что невыполнимой: отрывать ноги от земли и так уже достаточно тяжко, и он понимает, почему к концу дня ученики начинают шаркать подошвами по паркету. Единственной возможной гаванью представляются ему ближайшие кинотеатры (билет он, естественно, купит в партер). Надо только, чтобы не было очереди: стояние на ногах, даже недолгое, было бы мучительно. На ходу он