Сокр. Стало быть, ты приглашаешь меня к ласкательству, благороднейший человек?

Калл. Когда тебе нравится, Сократ, такого человека называть мидянином417, – пускай. Но если этого-то не будешь делать?

Сокр. Не говори, что говорил уже многократно, то есть меня убьет всякий, кто захочет, – чтобы и я опять не сказал: злой – доброго; или: у меня отнимут имущество – чтобы и мне снова не пришлось сказать: отнявший не найдет, что делать с отнятым, и, как несправедливо у меня отнял, так несправедливо будет и пользоваться полученным, а если несправедливо, то и постыдно, если постыдно, то и дурно.

Калл. Как ты уверен, Сократ, кажется мне, что ничего такого не случится, будто живешь далеко и не можешь быть приведен в суд, положим, каким-нибудь злонамеренным и дурным человеком!

Сокр. Стало быть, я в самом деле глуп, Калликл, если не думаю, что в этом городе могут быть случайности, которые кто-нибудь испытывает. По крайней мере, мне известно то, что, когда я пойду в суд, подвергаясь которой-либо из упомянутых тобой опасностей, вводящий меня будет человек злой, потому что ни один добрый не захочет ввести невинного. Да и не было бы ничего странного, если бы я должен был умереть. Хочешь ли, скажу тебе, почему ожидаю этого?

Калл. И очень.

Сокр. Я, с немногими, думаю, афинянами – чтоб не сказать, один из нынешних афинян – берусь за истинно политическое искусство и совершенно политические дела. А так как всегда высказываемые мной мысли высказываются не в угождение и не для удовольствия, а для цели наилучшей – ибо я не хочу делать то, что ты советуешь, делать этот высокопарный вздор, – то в суде мне и нечего будет отвечать. Придется говорить то же, что сказал я Полосу418: надо мной произведен будет суд, как, по обвинению повара, дети производили бы суд над врачом. Смотри сам, что мог бы сказать в свое оправдание такой человек, взятый по такому делу, то есть если бы кто-нибудь обвинял его и говорил: «Дети! Этот и вам самим наделал много зла, и портит юнейших между вами; он и режет, и жжет, и иссушает, и душит, – не знаешь, что делать, – дает самые горькие напитки, принуждает алкать и жаждать, тогда как я услаждаю вас многими и различными удовольствиями». Опутанный таким обвинением, что, по твоему мнению, может сказать врач? Положим, скажет он правду: все это делал я, дети, для вашего здоровья; сколько, думаешь, крику поднимут такие судьи! Немного ли?

Калл. Может быть; да и ведомо.

Сокр. И как тебе кажется, не будет ли он в величайшем затруднении, что ему делать?

Калл. Конечно.

Сокр. Такое именно состояние достанется, знаю, испытать и мне, когда войду в судилище. Ведь я не могу исчислить там доставленных им удовольствий, которые они называют благодеяниями и пользами, да и не завидую ни тем, кто доставляет их, ни тем, кому они доставляются. И если скажут, что я порчу иногда младших, приводя их в недоумение, иногда старших, заставляя их частно и всенародно произносить горькое слово, то мне не вымолвить ни истины, что все это говорю я справедливо и поступаю так именно для вас, судьи, – ни чего-либо другого, но, может быть, придется терпеть, что бы ни случилось.

Калл. И тебе кажется, Сократ, что такое состояние человека в городе, такое бессилие его помочь самому себе, есть дело хорошее?

Сокр. Да, если только в нем имеется то, Калликл, на что ты многократно соглашался, – то есть если он помог себе тем, что и не говорил, и не делал ничего несправедливого как в отношении к людям, так и в отношении к богам. Ведь подобная помощь уже много раз признана нами за превосходнейшую. Итак, когда бы доказали мне, что такой помощи я не могу подать ни себе, ни другому, то, обличенный и пред многими, и пред немногими, и глаз на глаз, я стыдился бы и, случись, что через это бессилие надлежало бы умереть, – мне было бы досадно. Но если необходимость велит подвергнуться смерти по недостатку льстивой риторики, то знаю: увидишь, что смерть я перенесу равнодушно, ибо кто не вовсе безрассуден и малодушен, тот самой смерти не боится, а боится несправедливости. Ведь только душе, преисполненной многими неправдами, идти в преисподнюю есть крайнее из всех зол. А что это так, хочешь ли, передам тебе сказание?

Калл. Да, если другое-то кончил, кончи и это.

Сокр. Выслушай же прекрасное, как говорится, сказание419, которое ты сочтешь, думаю, за басню, а я называю сказанием, потому что предположенное буду рассказывать тебе, как действительную истину. По словам Омира, владычество (над землею), принятое от отца, разделили между собой Зевс, Посейдон и Плутон. У Кроноса же касательно людей всегда был, да и теперь еще между богами есть следующий закон: человеку, проведшему жизнь праведно и свято, когда он умрет, переселяться на острова блаженных и там обитать во всяком благоденствии, вне зол; а жившему неправедно и безбожно идти в узилище истязания и казни, называемое тартаром. Судьями их и при Кроносе, да и после уже, в царствование Зевса, были жившие тогда судьи живых, и судили они их в тот самый день, в который надлежало им умереть. Поэтому суд производился худо. Тогда Плутон и попечители с островов блаженства пришли к Зевсу и сказали, что к ним в то и другое место переселяются люди не по заслугам. А вот я прекращу это, сказал Зевс. Теперь суд в самом деле производится нехорошо, потому что судимые, говорит, судятся одетые420, поколику судятся живые. Теперь многие, примолвил он, имея души лукавые, являются облеченными в прекрасные тела, в благородное происхождение и богатство. Поэтому, когда настает суд, приходит к ним множество свидетелей, которые свидетельствуют, что они прожили век праведно. Судьи увлекаются ими – тем более, что и сами производят суд одетые, поколику душа их облечена глазами, ушами и целым телом. Это-то все – и собственные их одежды, и облачения судимых – мешает им (видеть истину). Итак, сперва надобно, говорит, остановить в них действие способности предузнавать смерть; теперь ведь они предузнают ее. Да Прометею уже и сказано, чтобы он остановил эту способность. Потом должно судить их, обнажив от всего такого; то есть подвергаться суду должно им по смерти. Равным образом и судье следует быть нагим – умершим, следует созерцать душу душою тотчас, как скоро человек умер. Чтобы суд его был справедлив, ему надобно отчуждаться от всех родственников и оставить на земле все те убранства. Для сего, узнав об этом прежде вас, я сделал судьями своих сыновей: двух из Азии421– Миноса и Радаманта – и одного из Европы – Эака. После своей смерти они будут судить в поле422, на распутье, откуда идут две дороги: одна – на острова блаженных, а другая – в тартар. Азийцев будет судить Радамант, а европейцев – Эак; Миносу же я дам власть досуживать – в том случае, когда кто-либо из тех двух будет находиться в недоумении, чтобы суждение о переселении людей было самое справедливое.

Вот что я слышал и почитаю справедливым, Калликл. А из этого сказания вытекает, думаю, следующее заключение. Смерть, мне кажется, есть не иное что, как взаимное отрешение двух вещей – души и тела. Но когда они отрешаются одна от другой, тогда каждая из того состояния, в котором находилась при жизни человека, теряет немногое. Именно тело сохраняет и свою природу, и служебные признаки, и естественные свойства – все видимое. Если, например, либо от природы, либо от пищи, либо от того и другого чье-нибудь тело было велико при жизни, то оно остается великим и по смерти; если было тучно (у живого), то тучно и у мертвого; так и все другое. Кто заботился, положим, о выращении волос, у того и труп волосат; или опять, кто при жизни получал побои и носил знаки ударов – язвины на теле – либо от бичей, либо от ран, тело того человека и по смерти представляет то же самое; или еще: кто, живя, имел переломленные либо изуродованные члены, у того и у мертвого видно это же. Одним словом,