— Благодарствую. Прости, мил человек, имя твое мне не ведомо.

— Зови меня отец Василий, — приветливо улыбнулся из-под густых усов черноризец. Только теперь Кутька заметил на его груди солидных размеров крест.

— Чей отец?

Улыбка старца стала еще более широкой и приветливой.

— Чем мне нравятся люди этой страны — так это каким-то врожденным умением мыслить…, - он на миг замялся, подыскиывая нужное слово и поводя в воздухе рукой, словно надеясь выхватить его оттуда, — не общепринятыми категориями. Что бы, например, переспросил у меня грек или сакс? Наверняка, то, как меня зовут. Чтобы знать, как обращаться и впредь не испытывать с этим больше никаких трудностей при общении. Но жители Гардарики совсем не таковы. Во-первых, все эти формальности общения для них не так важны, как сам человек. А во-вторых, вы умеете сотню вопросов религиозного, философского и даже нравственного толка, и уточняющих, и дополняющих, поместить в один-единственный. Да такой простой по форме и непередаваемо сложный по содержанию, что впору только руками развести.

Судя по добродушной улыбке и красочному объяснению, старец с большущим крестом на шее был настроен благожелательно. Кроме этого Кутька не понял больше ничего.

— Как я сюда попал?

— Упал с коня. Благо, я случился неподалёку. Твой знакомый, что учит тебя ратному делу, проявил весьма похвальное старание оказать тебе поистине христианскую заботу. Мы перенесли тебя сюда. Как себя чувствуешь? Лучше? Надеюсь, раны не оказались серьезными? — добрый старец развел руками. — Я ведь всего лишь проповедник, а не врачеватель.

— А я — всего лишь трухач, а не воин.

— А разве допускают до оружия кого-то, кто воином не является?

— Конечно, нет. Настоящий воин смерти не боится. Он всегда готов сложить голову за други. Его вообще ничего не может устрашить. А я дрожал, как осиновый лист, думал, стук зубов на весь детинец слыхать… Вот и сбросил меня конь.

Почему решил открыть душу первому встречному, Кутька и сам объяснить не мог. Ведь даже себе в этом боялся признаться! Хотя, может, именно потому и выложил всё, что человек — незнакомый?

— Не нужно наговаривать на себя. Как вы говорите? Не возводи напраслину. Скромность, конечно, красит человека, но в этой ситуации, я думаю, она не к месту. Твоя реакция была вполне естественной. Все мы испытываем безотчетный страх перед всем, что нам неведомо.

— Но ведь я боялся не столько позора, сколько…смерти, — неожиданно для самого себя уяснил вдруг Кутька. — А воину не пристало ее бояться.

— Глупости, — со знанием дела и с выражением какой-то неповторимой небрежности отмахнулся старец. — Смерти боятся все. Всё на нашем пути видится нам священным таинством. Ровно до тех пор, пока мы его не перешагнем в первый раз. Так, быть может, и конец пути на этом свете — такое же таинство, который каждый из нас рано или поздно постигнет, как и все остальные до этого: первая охота, первая ласка женщины, первый ребенок? И страшит больше всего оно лишь потому, что после него нет возврата назад? Может, именно слово «никогда» так пугает всех в таинстве смерти? Ведь никогда больше на этом свете мы не увидимся снова, постигнув эту тайну. Ни-ког-да. Если вдуматься — то это и впрямь страшнее всего.

Старец грустно вздохнул. А продолжил неожиданно бодрым голосом:

— Но кто знает, может, и не стоит так переживать? Быть может, это такая же жизненная веха, как и все предыдущие? И способ, чтобы понять, постичь ее, существует лишь один — пройти через нее. Почему она нас пугает больше остальных? Да потому что, в отличие от всех предыдущих, некому рассказать, что же ждет нас за ней, похлопать по плечу и уверить, что ничего страшного в том нет. И кто знает, может, лишь отодвинув завесу этого мира, мы сможем испытать неизведанное счастье, несказанную радость, погрузиться в мир абсолютного добра, радости и полного счастья? И там, за этой чертой, так же, как и много раз в земной жизни, будем смотреть на свой былой страх пересечь этот рубеж со снисходительной улыбкой.

— Угу, — с деловитым видом кивнул Кутька. — Мне и Котел говорил то же самое: не смей позорить страхом ни себя, ни тем более своих соратников.

Почтенный старец немного помолчал, переваривая услышанное, затем с сожалеющим видом развел руками.

— Ну, можно, конечно, и так… — сказал он и, подумав еще немного и хитро сощурив глаза, вдруг добавил. — А что это за кухонная утварь, с которой ты, насколько я смог понять, общаешься?

— Что? — непонимающе уставился на ромейского волхва парнишка. — А, это насчет Котла? Нет. Это не тот, в котором кашу варят. Так человека зовут, что меня оружному бою учит.

— Имена у вас, конечно, интересные…

— Да чего в них интересного?

— А разве ничего нет? Кто ж это догадался человека … казанком каким-то наречь?

— Так ведь это не имя вовсе. Ну, в смысле не совсем имя. Не настоящее. Вернее, настоящее, но не то, что родителями дано. То могут знать лишь родные. Чужакам встречным-поперечным открывать его не годится. Мало ли какую порчу наведут. А то и вовсе власть над тобой возьмут. Если кто-то открывает вам свое настоящее имя — значит, не просто доверяет полностью, но и считает вас человеком очень близким. Почти родственником. И более преданного и верного друга не сыскать.

— Вот как? — удивленно вскинул брови седовласый черноризец. — Любопытное…м…поверье. И что, ты мне поэтому не говоришь своего настоящего имени?

— Прости, конечно, добрый человек, — виновато дернул плечами Кутька, — не могу. Тем более…

Тут парнишка осекся, как-то затравленно глянул на доброго старца и, окончательно смутившись, закусил губу. Впрочем, служитель заморского бога, похоже, не особенно обиделся.

— Тем более — колдуну? Ты это хотел сказать? — снисходительно глядя на замешательство, он спрятал в окладистой бороде лукавую улыбку.

— Да нет, — промямлил отрок, смущаясь от осознания своего невежества все больше и больше.

— Неправда не красит. Этому, насколько я знаю, не только христова вера учит, но и та, которую вы почитаете за свою. Разве не так?

— Так, — кивнул виновато Кутька.

Впрочем, старец опять не обиделся. Он, похоже, и впрямь не надеялся услышать ответ. Или ответ этот его не очень-то и волновал.

— Не стоит, мой юный друг, так смущаться, — заметив его замешательство, тут же бросился успокаивать отрока добродушный старец. — Я ведь вовсе не хотел ставить тебя в неловкое положение. Ни в чём тебя не стану переубеждать. Или поучать. Я хочу, чтобы ты запомнил: если тебе будет трудно, если больше не к кому