– В основном мамина одежда. И все эти кофты и свитеры, которые она мне вязала.

Лаура взглянула на него, она хотела что-нибудь сказать, но не нашлась.

– Это нужно сделать сейчас, – сказал Лодевейк. – Потом, может быть, я стану сентиментальным. Тогда я могу привязаться не к тем вещам. Хочу начать с чистого листа. Еще пахнет?

– Что?

– Больничный запах. Он засел везде. В занавесках, в постельном белье, даже в моей одежде. Но я все вымыл и трое суток спал с открытыми окнами.

Лаура принюхалась; она что-то чувствовала, но это был запах не больницы, а скорее моющих средств и мыла – и легкий запах лука, который, наверное, исходил от коробок из-под пиццы.

– Все еще не можешь выкинуть из головы Германа, да? – внезапно спросил Лодевейк.

– Что? – сказала Лаура. – О чем ты говоришь?

«Не краснеть, – мысленно приказала она себе. – Сейчас не краснеть».

– Лаура, дорогая моя, не надо передо мной прикидываться дурочкой. Я же видел, как ты смотрела на него на похоронах. Как ты все время на него смотрела. И не могу с тобой не согласиться. Он немножко тощий, и это точно не Мик Джаггер, но на твоем месте я бы знал, что делать. Да и на своем тоже. Этот тип. Не совсем мужественный. Чудесный! Я мог бы смотреть на него часами.

Лаура посмотрела Лодевейку в глаза и увидела что-то, чего еще никогда не видела: нового Лодевейка, Лодевейка, который больше не будет носить никаких вязаных кофт, который отныне, как заклинала его мать, будет таким, какой он есть; который изгнал больничный запах и будет самим собой.

– Рон только что спросил тебя, почему ты назвал этот фильм «Жизнь ради смерти», – сказала Мириам. – Мне это тоже любопытно.

– Очень рад, что ты задаешь этот вопрос, – ответил Герман, который тем временем снова уселся за обеденный стол. Сначала было похоже, что он подтрунивает над Мириам, – по крайней мере, он сделал наигранно серьезную мину и зажмурился, – но потом опять открыл глаза и улыбнулся ей. – Что вы задаете этот вопрос. Нет, правда. Жизнь ради смерти. Потому что это так и есть, это то, что мы видим. Двое взрослых людей, которым больше нечего сказать друг другу, просто продолжают жить. Они остаются вместе ради детей, как это принято называть. Но единственный ребенок в доме – это я. Меня они ни о чем не спрашивали. А жаль. Я вижу все это со стороны. Я мог бы дать им совет.

– Но ведь у твоего отца есть другая? – сказала Мириам. – Ведь может быть так, что он больше всего хочет уйти к этой другой женщине, но не решается. Именно потому, что у него есть ребенок. Потому что у него есть ты.

Лаура увидела, как взгляд Германа внезапно стал жестче; это продолжалось, может быть, не дольше секунды, Лаура огляделась вокруг, посмотрела на остальных, но она была почти уверена, что никто, кроме нее самой, этого не заметил.

– Если бы отец поинтересовался моим мнением, я бы ему настоятельно посоветовал как можно скорее проваливать к своей славной новой подруге, – сказал Герман. – Мне не доставляет никакого удовольствия, что он продолжает сидеть за столом с таким непроницаемым, скучным лицом. Возможно, Мириам, у тебя родители веселые? Не знаю. Наверное, такие бывают. Я знаю нескольких таких. У Лауры, например, хорошие родители.

Услышав свое имя, Лаура испугалась; она не решалась посмотреть на Германа, но потом все-таки посмотрела. И Герман посмотрел на нее. Она сосчитала до трех, потом отвела взгляд. И сразу почувствовала жар на лице; она провела пальцами по щекам в надежде, что никто этого не увидел. Как он на нее смотрел! Так на нее еще никогда не смотрел ни один мальчик. Она хорошо разбиралась в широком спектре взглядов, которые бросали на нее мальчики: томные взгляды, требовательные взгляды, безнадежно влюбленные взгляды, но прежде всего – обреченные взгляды; да, если что-то объединяло их все, то это, наверное, признание, которое в них читалось, – что у этих мальчиков нет ни малейших шансов. Что она, Лаура, для большинства из них просто на недосягаемой высоте.

Герман смотрел иначе; если разобраться, он никогда не бросал на нее безнадежных взглядов, как она впервые поняла только сейчас. С самого начала. С тех пор, как заговорил с ней возле пустого стола на вечеринке у Давида («Ну, значит, ты Лаура»), до объяснения в любви, произнесенного среди молчания на берегу всего несколько часов назад.

«Если бы мы были здесь одни, – сказал он за те три секунды, пока удерживал ее взгляд, – мы бы знали, что нам делать. Нам пришлось ждать этого долгие месяцы, Лаура, мы многое упустили».

– И все-таки «Жизнь ради смерти» заставляет думать скорее о чем-то позитивном, – сказала Мириам. – Не о том, что ты уже мертв и просто продолжаешь жить, но как раз о том, чтобы выжать из жизни все, прежде чем умрешь. Понимаешь, что я хочу сказать?

Герман смотрел на нее; на этот раз его взгляд не стал жестче, а на лице появилась веселая улыбка.

– Видали, как это просто? – сказал он накануне вечером Стелле и Лауре, после того как извинился перед Мириам.

Они стояли под лестницей, ведущей на чердак, Мириам пошла в ванную, чтобы смыть самые ужасные следы рыданий.

– Она не так уж умна, – сказал Герман. – Она просто слишком чувствительна, и мне это даже нравится.

Позже в тот же вечер Мириам устроилась на диване со сборником кроссвордов. Герман поднял брови, потом подтолкнул Михаэла, а за ним Лодевейка и Рона.

– И что же это мы делаем, Мириам? – спросил он, явно не в силах больше сдерживаться.

Мириам так углубилась в свой кроссворд, что не сразу услышала его вопрос.

Лаура вспомнила, как напряженно все замолчали, когда после этого Герман саркастическим тоном выкрикнул:

– Кроссворд! – А потом еще раз, с другим ударением: – Кроссворд!

– Да, а что с ним не так? – спросила Мириам.

– Ничего, – ответил Герман. – Совсем ничего. Кроссворды существуют, это данность, с которой нам приходится жить. Пока кто-то испытывает потребность их решать, все в порядке.

– Что опять за трепотня, Герман? Это тоже, что ли, запрещено? Как и все остальное? Телевизор, газеты и – как ты это называешь-то? – «несамодельная музыка»? Можно только читать очень интересные книги? Ну, лично я не люблю читать, а телевизора здесь нет. Так, может быть, мне все-таки разрешается сделать что-нибудь для себя самой, чтобы не скучать? Или только сидеть тихо и погружаться в размышления?

Лаура бросила быстрый взгляд на Германа, а потом на остальных. Давид снова изучал что-то на штанине своих джинсов. Рон и Михаэл сидели по бокам от Германа, сложив руки на груди; они смотрели на Мириам почти с укором, словно она сделала что-то такое, чего нельзя терпеть; Лодевейк сидел в удобном кресле возле печки и читал или делал вид, что читает, Стелла сидела за обеденным столом и что-то писала – наверное, письмо: регулярно, через два дня на третий, она писала длинные письма маме.

Герман же смотрел на Мириам без всякого укора, казалось, что он просто забавляется.