Я тоже плачу. С самого начала мне хотелось крикнуть, что это неправда. Все неправда — гробик, могила, разрытая земля, запах травы. Эмма жива.

— Может быть, теперь самое время, — говорит Джейк, когда возвращаемся к нему.

— Время — для чего?

— Для нашей свадьбы. Совсем не обязательно устраивать по этому поводу праздник. Всего-навсего зарегистрировать брак.

Быстро прокручиваю в голове эту мысль. Может быть, не такая уж плохая идея. Может быть, мы восстановим хрупкое подобие прежней жизни, вместе приспособимся к новым условиям, и не исключено — даже научимся быть счастливыми.

— Как считаешь?

— Ты знаешь, я люблю тебя, Джейк, и хочу выйти за тебя…

— С тех пор как нашли ее туфельку, все время раздумывал над тем, как жить дальше. Ты видела этих людей по телевизору — родителей, потерявших детей и сумевших обратить свое горе в нечто конструктивное. Я, может быть, эгоист, но мне не хочется жить с этим до конца дней своих. Мечтаю хотя бы отчасти вернуться к нормальной жизни, и когда-нибудь мы с тобой заведем ребенка. Конечно, никто не заменит Эмму и другой ребенок не избавит нас от страданий, но ведь нужно жить дальше. Помнишь наш разговор — давным-давно, когда мы впервые решили пожениться? Я сказал тебе, что люблю тебя по очень многим причинам, в том числе потому, что ты будешь отличной матерью для Эммы? Так вот, эти слова по-прежнему в силе.

— Кажется, сейчас не самое лучшее время, Джейк.

Не знаю, как донести свои чувства. С одной стороны, мне до безумия хочется быть с ним, вернуть хотя бы некоторое подобие совместной жизни, и потому жалею об этих словах, едва успев их произнести. Но с другой стороны, претит сама мысль о семье, основанной на обмане, на иллюзии гибели Эммы. Мама всегда обвиняла меня в неуемности стремлений — дескать, вечно вбиваю себе в голову идеи, которые, по своему упрямству, не желаю подгонять под существующие условия.

Вот чего хочу, вот что предстает перед моим мысленным взором: Джейк, я и Эмма, единое целое. И не меньше.

После небольшого поминального обеда у Джейка еду домой, переодеваюсь и качу по прибрежному шоссе на юг. В четыре часа добираюсь до Хаф-Мун-Бэй и провожу там несколько часов, разговаривая с серфингистами и показывая фотографию Эммы. По пути домой останавливаюсь в Тако-Белл — потрясающе красивом уголке пляжа с прекрасным видом на океан. Сегодня у серфингистов был удачный день (слышу, как по радио сообщают о «сильном западном ветре»), все они изрядно устали и поглощают такое количество кукурузных лепешек и тако[8], как будто не ели неделю. Беру кока-колу, сижу в одиночестве за столиком и разглядываю толпу.

Дорога забита машинами, добираюсь до города примерно час. Сворачиваю на скоростное шоссе, а оттуда — на Пойнт-Лобос, минуя кинотеатры «Ричмонд», «Александрия» и «Коронет». Последний недавно закрылся, проработав восемьдесят лет. Одним замечательным старым кинотеатром меньше. Эмма обожала сюда ходить. Теперь надпись гласит: «Здесь будет находиться Ассоциация пенсионеров».

Останавливаюсь неподалеку от церкви и вхожу. Перед алтарем по-прежнему горит несколько свечей. Сажусь во втором ряду и смотрю на мерцающие огоньки, на Пресвятую Деву и на сияющую фигурку Христа, который висит на золоченом распятии; широко раскинув руки. Церковь пуста, не считая бродяги, спящего на задней скамье. Встаю на колени и крещусь. Жду, что сейчас всю пронижет электрический импульс, а из темноты раздастся шепот. «Иисус зовет тебя», — говорится в гимне. Если это правда — я, конечно, услышу.

Стоя на коленях, со скрещенными руками и опущенной головой, молюсь, прошу, плачу и приношу обеты Богу, которого никогда не знала. Я опустошена, как и следовало ожидать, но никакого духа, чтобы заполнить эту пустоту, на меня не сходит. В какой-то момент слышу шарканье ног. Церковь заполняется прихожанами; скоро начнется вечерняя месса. Пока иду по проходу к двери, люди торопливо смотрят в мою сторону и тут же отводят глаза. Наверное, в мятой одежде и с растрепанными волосами я похожа на лунатика.

Сажусь в машину, включаю радио — лишь бы чем-то заполнить зияющую черную дыру в сознании. На одной волне идет какой-то благотворительный аукцион. На другой ведущий берет интервью у Крэга Ньюмерка. Кручу ручку приемника, пропуская все ток-шоу и перескакивая с волны на волну, пока наконец не слышу музыку. Та самая песня, о которой напомнил мне Дэвид, отец Джонатана, и я, наверное, проведу всю ночь в тщетных попытках выбросить ее из головы.

Ты, моя Мнемозина, сокрытая за тридцатью печатями, заключенная в темное узилище идей! Как сладок звук твоего голоса в моих ушах.

Джордано Бруно

Консультация у специалиста по гипнозу назначена на понедельник. У доктора Шеннон шикарная приемная в Пало-Альто, неподалеку от Центрального сквера. Вестибюль отделан дубовыми панелями, на стенах висят картины в дорогих рамах. За антикварным столиком сидит красивый молодой человек с пугающе зелеными глазами (цветные контактные линзы) и что-то записывает в большую книгу. Он задает несколько дежурных вопросов, протягивает листок, ручку и просит заполнить анкету.

Ровно в час ассистент проводит меня в просторную комнату, где пахнет кожей. Там, на стуле с высокой спинкой, сидит крупная женщина в оранжевом брючном костюме с лиловым шарфом.

— Доктор Шеннон, — протягивает руку психолог. Широкая лучезарная улыбка и крошечные веснушки на переносице делают доктора похожей на пышущую здоровьем фермершу. Она вовсе не такая, как представлялось. Когда мы разговаривали по телефону и я объясняла цель своего визита, в сознании благодаря низкому спокойному голосу возник образ худой, умудренной жизнью, высокомерной женщины в черном костюме. — Пожалуйста, садитесь, Эбби.

Опускаюсь в кресло и чувствую себя несколько неуютно. Доктор Шеннон, сидя на стуле с жесткой спинкой, возвышается надо мной, тогда как я смотрю на нее снизу вверх и почти лишена опоры для ног.

— Прежде чем начнем, вам следует понять несколько вещей. — Психолог пристально смотрит на меня. — Во-первых, память подобна морю.

Киваю, не сводя глаз с ее костюма. Странные цветовые предпочтения доктора Шеннон крайне меня озадачивают. Интересно, с чего «фермерша» взяла, что оранжевый стройнит.

— Во-вторых, память нельзя подчинить, точно так же как нельзя подчинить себе море. Его можно пересечь, исследовать, но невозможно им завладеть. Вы понимаете?

Очередной раз киваю.

— В-третьих, ныряльщик рано или поздно должен подняться на поверхность и глотнуть воздуха. Поэтому я здесь. Сначала помогу вам погрузиться, а потом всплыть.

— Хорошо.

— Удобно?

— Да.

— Вот и славно.

— Наверное, следовало бы предупредить вас, что я уже испробовала гипноз. К сожалению, ничего не получилось.