Несколько раз в неделю Нелл приходит ко мне ужинать; мы сидим за столом на кухне и разговариваем. Однажды, за мытьем посуды, она признается, что помирилась с сыном лишь незадолго до печального исхода — в те месяцы, когда сидела у его кровати, давала пить через соломинку, меняла простыни и смотрела, как парень угасает.

— Не смогу простить саму себя, когда не желала смириться с тем, что мой сын — гей, — говорит она. — Знаю наверняка только одно: никто на свете не научит тебя быть матерью.

Соседка протягивает кофейную кружку, которую нужно сполоснуть. Кружка зеленая, с красными горошинами по краю. Подарок на день рождения от Эммы. Я присутствовала при том, как маленькая художница лично раскрашивала эту кружку в магазине на Двадцать четвертой улице.

— Может быть, в самом деле пора, — говорит Нелл.

— В каком смысле «пора»?

— Пора налаживать жизнь с Джейком. Вы любите друг друга, и до того, как все это случилось, были так счастливы вместе. Ты однажды сказала мне, что, наверное, нет другого человека, который настолько тебе подходит. Неужели готова от всего отказаться?

— Нет, конечно. Но Джейк заставляет выбирать между собой и Эммой.

Нелл кладет руки мне на плечи:

— В какой-то момент придется задуматься о себе и своей жизни. Я знаю, Эмма для тебя жива, но, возможно, ты ошибаешься.

Освобождаюсь из ее объятий и домываю посуду.

— Я думала, вы на моей стороне.

— Да, на твоей. И Джейк тоже. Ты нужна ему, Эбби.

— Ей нужнее.

Когда Нелл уходит, надеваю куртку и шарф, дохожу до остановки, жду автобус и сажусь на заднее сиденье.

Автобус останавливается и снова трогается с места, медленно пробираясь по городским улицам. И все это время ищу.

Потом звоню Джейку. Уже около полуночи, завтра обычный рабочий день.

— Я знаю, ты дома, — наговариваю на автоответчик. — Пожалуйста, возьми трубку.

Представляю, как он сидит за столом, с кружкой кофе, проверяет контрольные и старается не обращать внимания на телефон.

— Позвони мне, — говорю. — Я не лягу допоздна.

Уже собираюсь повесить трубку, но потом снова подношу ее к губам.

— Очень жаль, что все так вышло. Господи, ты даже не представляешь себе, как мне жаль.

Понедельник, день двести двадцать второй. Нелл убедила поехать с ней на художественную выставку.

— Не могу, — сказала я вчера.

С трудом представляла себе эту поездку. Отправиться в картинную галерею, как будто все в порядке?!

— Выставка называется «Память», — заметила Нелл. Я насторожилась. — Художника зовут Франко Маньяни. Он в мельчайших подробностях изображает Понтито — деревню, где родился. Вся суть в том, что парень не был в родных краях с 1958 года. Поселился в Сан-Франциско в шестидесятых, а потом переболел какой-то странной болезнью, после чего ему начала с пугающей яркостью сниться родная деревня. До болезни Франко вообще не рисовал, но сны оказались такие подробные, что Маньяни в конце концов взялся за кисть.

— И как он это делает?

— Рисует, воображая, будто снова в деревне. Поворачивает голову в разные стороны, словно идет по улице. Видит внутренним оком все, что рисует, — дома, церковь, булочную. Его память подобна кинопленке.

Сейчас еще рано, и в музее мало народу. Картины Маньяни расположены вперемежку с черно-белыми фотографиями Понтито, сделанными в 1987 году. Сходство пугающее, картины настолько детализированы, что их трудно отличить от снимков.

Однако есть и странности. Некоторые сцены, например, показаны как будто с разных точек обзора. На других здания кажутся слишком большими, словно сквозь призму восприятия маленького ребенка. Ступеньки церкви, где Маньяни некогда прислуживал в алтаре, куда шире, чем на фотографии, а дорожка, ведущая к дому, в котором художник провел детство, гораздо длиннее, чем на самом деле. На картине, изображающей дедушкин дом, видна клумба, которой нет на фотографии, сделанной с того же самого места. Понтито предстает как бы в идеализированном виде.

На одной из подписей нахожу высказывание самого Маньяни: «Память — это конструктивный процесс, который не только воспроизводит, но и фильтрует, изменяет и интерпретирует прошлое».

Выставка всего лишь подтверждает то, что я и так знаю: памяти доверять нельзя. Она находится под сильным влиянием наших желаний и эмоций. Думает ли Эмма, куда бы ее ни занесло, о доме? Помнит ли свой адрес, номер телефона, дерево в саду? Удерживает ли в памяти узкую дорожку, ведущую к входной двери? Если найду Эмму — когда найду, — вспомнит ли малышка меня?

День двести двадцать девятый. Голос Гуфи в телефонной трубке. Она запыхалась.

— Немедленно приезжай сюда.

— Что?!

— Тут один парень говорит, будто видел доску Розботтома на Ошен-Бич.

— Не выпускай его из виду.

По пути в «Динс фогги» превышаю допустимый лимит скорости на двадцать миль. Гуфи стоит в дверях магазина вместе с двумя мужчинами, которые улыбаются и говорят «привет» — не просто вежливо, но и дружелюбно.

— Это Эбби, — объявляет Тина. — А это Дэррин и Грег.

У Дэррина левая рука в гипсе. Ему за сорок, чисто выбрит; типичная внешность врача, могущего себе позволить жилье на Пасифик-Хейс, а вместо этого осевшего в Сансет, чтобы быть поближе к пляжу. Грег приземист и мускулист, лет тридцать, длинные бакенбарды и нос крючком. Этот человек явно видал виды — учась в старшей школе, я находила таких парней весьма привлекательными.

— Кто из вас видел доску Розботтома на пляже? — спрашиваю.

Грег приподнимает руку, в глаза бросается специальный браслет на запястье. Господи, наш отчаюга под наблюдением полиции.

— Я видел.

— Когда?

— Шесть или семь месяцев назад.

— Правильно, — ощущаю внезапный прилив энергии. — Именно в июле это и произошло. Вы уверены, что видели доску именно работы Розботтома?

— Абсолютно уверен. День был холодный, на пляже почти никого. Я бродил по песку, ждал, пока распогодится, и тут ко мне подошел этот мужик. Спросил, есть ли удобные места южнее. Сразу заметил, какая у него здоровенная доска — двенадцать футов, а потом увидел лягушку. Глазам своим не поверил — фирменный знак Розботтома! Доска из натуральной бальзы, невероятной красоты.

— Какого цвета?

— Красная.

— Парень, а ты уверен? Точно не подделка? — спрашивает Дэррин.

— Я сначала тоже засомневался. — Грег смотрит на меня. — В мире существует всего штук тридцать таких досок, и потому не так-то много шансов увидеть одну из них. Но на ней вдобавок красовалась личная подпись Розботтома. С маленькой «р» и завитушкой на «м». Шикарная штука.