— Что случилось?

— М-мамочки мои! Я убила человека, — нервное напряжение схлынуло, девушка стояла возле трупа на коленях и рыдала. — Приставила дуло к его голове, спустила курок… И теперь он мертвый…

Мармеладов склонился к убитому и, прежде всего, убедился, что тот не дышит. Потом поднял вело-дог и положил в карман сюртука. Лишь после этого обернулся к Лукерье, которая продолжала причитать:

— Мамочки мои! Его жизнь только началась, а я взяла и выбросила ее…

— Это не имеет значения, — оборвал ее сыщик.

Он крепко обнял журналистку за плечи, но говорить старался спокойно, даже излишне сухо, подавляя бурю чувств, клокочущую внутри.

— Вело-дог придумали для того, чтобы отгонять собак. Если бы на вас кинулся бешеный пес, стали бы вы переживать, что пристрелили его?

— Но это же не пес, — всхлипнула Лукерья. — Че… Человек же…

— Только внешне, уверяю вас.

— Вы правда так ду… думаете?

— Ядрена морось! В коридоре обжимаются. Мало вам комнаты? — Серафима пришла из своей каморки под лестницей, на ходу оправляя юбку. — Стрелять-то было зачем? Хозяйка от бессонницы мучается, под утро заснула, а вы тут…

Служанка заметила мертвого бомбиста и осеклась.

— Это кто же его? Ты или… Она, что ль?

Сыщик кивнул.

— Ой, девчушка! Натерпелась, поди, страху-то, — захлопотала Серафима. — А ты чего застыл? В комнату неси, у нее ноги не пойдут. Я за водой сбегаю.

Сыщик подхватил Лукерью, донес до оттоманки, накрыл пледом и присел рядом, на краешек.

— А я ведь видела прежде, как его убивали. В Хапиловке, где бомбисты прятались, — она смотрела в потолок и говорила тихо, безжизненно. Потом вцепилась в руку сыщика и затараторила:

— Я должна пересказать вам все, что услышала!

— Это после успеется.

— Нет, немедленно!

Мармеладов слушал ее скороговорку, не перебивая, пока не пришла Серафима.

— Господи, да чего ты ее одетую-то уложил? — поразилась служанка. — Спишь в костюме, и барышню к тому же приучаешь? Эх, пентюх… Ей же дышать нечем, грудь пинджаком утянута! Все, отойди! Сама ее раздену. Ты пока снотворного накапай, я у хозяйки взяла.

Она протянула пузырек и стакан с водой. Сыщик шагнул к столу, а служанка принялась хлопотать над Лукерьей.

— Не бойся, золотко, все позади. Поспишь и легче станет. Синяки заживут, царапины затянутся. А я пока одёжу твою почищу, юбку залатаю. Будешь красавицей ходить. Спи, милка. Спи-отдыхай!

Она собрала вещи в узел и вышла из комнаты.

Мармеладов считал капли, шевеля губами.

— Девятнадцать… Двадцать. Все.

Подумал и добавил еще две, для надежности. Лукерья послушно выпила из чашки, а потом оттолкнула сыщика кулачками.

— Вы меня не слушали! — возмущенно воскликнула она.

— Слушал. И очень сосредоточенно.

— Ну и что думаете? Я совсем запуталась. Я уже ничего не понимаю. Охранка, бомбисты… Кто прав?

— Да все правы, — сказал Мармеладов. — Кого из них ни спроси, все считают правыми себя, а остальных — лжецами.

— Но все правыми быть не могут!

— Это лет через сто рассудят.

— Бог рассудит?

— Нет. Потомки, которые будут писать историю. А Бог как раз призывал не судить.

Она натянула одеяло до самого подбородка.

— Я так устала от этого ужаса. Хочу уехать из Москвы, как можно дальше.

— Куда же, если не секрет?

— Туда, где не взрывают бомб. В Европу! За это утро я стала старше на тысячу лет. Я поняла, что жизнь может оборваться в любой момент, а потому нужно жить только сегодняшним днем.

Лукерья протянула руки, обняла сыщика за шею и крепко поцеловала его в губы, не обращая внимания на съехавшее одеяло. Но потом отпрянула, испугавшись своего порыва.

— Вы пьяны? — удивленно спросил Мармеладов.

— Если бы! Двух глотков арманьяка маловато, чтобы забыть обо всем. В том числе и о приличиях.

Она отвернулась к стене и задышала ровно, будто уснула. Но через минуту заговорила, не поворачивая головы.

— Вы чёрствый человек, не умеющий оценить глубину чувств настоящей женщины. Но я не держу на вас зла или обиды. Но… Неужели вы, такой умный, и не понимаете простых вещей?! Вы скучнейший человек на всем белом свете, Родион… Романович. Вы… Вы… За-ну-да! И я… вас…

Девушка громко зевнула и на это раз, уже без всякого притворства, провалилась в глубокий сон.

— Ты скажи, головастый, что с упокойником делать? — Серафима бочком протиснулась в комнату, сжимая в руках кочергу. — Нехорошо, что он в коридоре-то лежит. Хозяйка уже послала мальца к околоточному.

— Злится? — спросил сыщик.

— А то! Неистовствует. В ее спокойном и честном доме такие вот безобразия. Ох, обалдуй… За твои выходки потащат нас всех в каталажку.

— С полицией я вопрос улажу, — отмахнулся Мармеладов. — Поеду к полковнику Пороху. Скажи квартальному, что дело это политическое. Пусть убитого отвезут в участок на Солянке. Запомнила?

— Чего же тут запоминать? Порох и Солянка.

— Я мигом обернусь. А ты пока Лушу… Лукерью Дмитриевну одну не оставляй, — в голосе сыщика прорезалось беспокойство. — У того бандита сообщники имеются.

— Пущай сунутся! — она потрясла кочергой. — Ты беги, шебутной. Не сумлевайся, никто сюда не войдет. Разве что хозяйка захочет взглянуть, с кем ты шашни крутишь.

— Я не…

— Беги, говорю! Девица твоя проспит до сумерок, но ей оно на пользу, после всех тревог.

XXXI

— Никак не можно-с! — унтер-офицер заступил дорогу Мармеладову. — Илья Петрович спать изволят.

— Неужели?! — усмехнулся сыщик. — Железный человек заржавел?

— Приехал из Хапиловки, сел к столу, бумаги перебирать, щеку