— Значит, злое божество, — констатировала Графиня с лёгкой усмешкой, — Надо же. А я полагала, что люди сродни вам — убеждённые материалисты!

— Я и был таковым, — серьёзно кивнул Пастух, — Пока хорошенько не задумался. Знаете, мне ведь в прошлом и самому приходилось бывать богом. Например, когда я выгрузил первый паровой двигатель для своей лесопильни на одном из Соломоновых островов. Поверьте, когда он заработал, моя божественная мощь была несомненна в глазах местных полли. К тому же, мы с ними редко понимали друг друга, даже когда общались на одном языке. Между нами была такая же пропасть, которая ныне разделяет нас самих с Новым Бангором, пропасть, рождённая несоотносимым могуществом одной из сторон. Однако наше положение не столь уж беспомощно, как может показаться. Мистер Уризель, без сомнения, прав, логика — один из могущественных инструментов в мире, но есть закон не менее могущественный. Воздвигающий и разрушающий империи, уничтожающий народы или возвышающий, изменяющий очертания целых стран… Извечный закон спроса и предложения, господа. Сущность его крайне проста даже для того, кто не читал работу «О природе капитала»[95], и сводится к нехитрой максиме. Предложение и спрос неизбежно найдут друг друга.

— Ну и что же вы намерены предложить Ему взамен на свою душу? — жёлчно поинтересовался Поэт, — Пару бушелей зерна? Может, стадо хайлендских коров?

— Да уж всяко не груду исписанных стишками салфеток! — огрызнулся Пастух, на миг возвращаясь в привычное обличье, — Вот и вопрос, джентльмены. Он могущественен, но всякое могущество ограничено. Когда у него возникает потребность в том, что лежит за его пределами, наступает время для предложения. В том вся и штука — понять, что ему нужно. Определить цену нашей с вами свободы.

— Значит, вам не терпится заключить сделку с богом?

— И сказал Бог — возьми единственного сына твоего, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака…

Поэт скривился.

— Довольно! Делец, читающий Библию — слишком противоестественное зрелище даже для этого острова!

— Достаточно лишь понять, что мы можем предложить Новому Бангору. Увы, для этого бесполезно читать биржевую колонку «Лужёной глотки», Он явно не считает нужным публиковать там свои запросы. Однако должны быть другие способы. Обязаны быть. Если мы их найдём… Вам, мистер Ортона, кажется, не по вкусу моя теория? Что ж, буду только рад выслушать вашу собственную. Уверен, она по-своему примечательна.

— Лучше сперва мою! — внезапно произнесла Графиня, не дав Поэту ответить, — Уверяю, после неё никакая другая уже не покажется вам смешной.

К удивлению доктора Генри, она взяла почти опустошённую винную бутылку и сделала из неё протяжный глоток, прямо из горлышка. Скривилась — едва ли дешёвое вино пришлось ей по вкусу — но легко выдержала взгляды сидящих за столом. Даже с некоторым удовольствием, как показалось доктору Генри.

Он подумал, что женщине, наделённой подобной красотой и манерами, не впервые оказываться в центре мужского внимания. Даже в окружении обломков и грязи, сидя на старом стуле, с бутылкой дрянного вина в руке, Графиня всё равно выглядела так, будто присутствовала по меньшей мере на званом обеде у министра. Однако, вместе с тем, он замечал и её переменчивость. То, как легко на её лице благожелательность сменяется отчуждённостью, а человеческая теплота — холодной отстранённой красотой фарфоровой куклы, которая привыкла взирать на мир с высоты каминной полки.

Что в жизни этой женщины должно было произойти, чтоб наделить её подобными качествами? Доктор Генри этого не знал — его познания о Графине и её прошлом не простирались за пределы острова.

Она обвела взглядом всех присутствующих, прежде чем начать. Точно арфистка, выжидающая полной тишины в зале для того, чтобы коснуться струн.

— Уважаемый мистер Тармас полагает Его божеством и, хотя мне редко случается разделять его мнение в силу многих причин, в этой ситуации, как ни странно, мы сидим по одну сторону стола — во всех смыслах этого слова. Но это не бог-делец, не рехнувшийся от вседозволенности Плутос[96], ждущий свою сделку, это божество другого порядка. Другого… рода.

— Замечательно. Чего по-настоящему не хватало клубу «Альбион», так это теологического спора… — пробормотал Архитектор, не пытаясь привлечь к себе внимания, однако родив этой репликой ещё несколько секунд томительной тишины, в течении которых Графиня собиралась с духом.

— Не стану лгать, первой моей мыслью, лишь только я осознала, где нахожусь, куда привёл меня проклятый зов, была мысль о том, что Новый Бангор — это воплощённый ад. Место, где разум и тело подвергаются самым жестоким мукам в угоду здешнему правителю. Здесь всё искажено, перепутано, смешено — словно какая-то сила нарочно пыталась трансмутировать всё сущее в попытке извратить его изначальный смысл. «Может, таков и есть ад? — думала я тогда, пребывая в полном отчаянии, — Может, мы ужасно ошибаемся, полагая его нематериальным и бесплотным чертогом для страдающих душ?» Если так, возможно, мне стоит принять эту пытку? Ведь раз меня сюда привёл зов, который я тогда полагала судьбой, значит, так и должно быть, не так ли?

Её вопрос не был обращён к собравшимся. Никто и не думал на него отвечать.

Графиня печально усмехнулась и доктору Генри на миг показалось, что за её измождённым лицом он увидел истинную Графиню Луву, ту, которой она прежде была, но которой уже никогда не станет — остроумную собеседницу, дерзкую любовницу, экстравагантную хозяйку какого-нибудь великосветского салона, в котором она сверкала подобно искрам в холодном шампанском, пока всемогущее древнее чудовище, оплетя щупальцами, не утащило её в своё подземное царство.

— Мне потребовалось много времени, чтобы прийти к тем же выводам, к которым пришёл наш Доктор. Если бы Новый Бангор хотел погубить меня, он не стал бы выжидать столько времени. Пусть говорят, что пытка неизвестностью и ожиданием — одна из самых мучительных, я чувствовала, здесь кроется что-то иное. У каждого из нас свой срок перед неизбежным — срок, данный нам словно с каким-то умыслом. Словно за отведённое нам время перед смертью души и тела мы должны успеть понять что-то важное.

— Дай женщине моток верёвки — и через минуту она превратит его в мешанину без единого конца, — пробормотал Пастух, скрестив на груди тяжёлые мозолистые руки, — Так кто же таков Левиафан в вашем представлении? Бог? Дьявол?

Против ожиданий Доктора Графиня взглянула на него без раздражения. Напротив, взгляд её немного потеплел, словно она готовилась произнести нечто важное.

— Ни то, ни другое, мистер Тармас. Или и то и другое