Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тогда он увидел, что прямо на него несется, выставив вперед копье, вражеский всадник, за ним следуют еще двое, но на шлеме первого сияет корона. И тогда он понял, от чьей руки падет, — надеяться ему было не на что, потому что он был безоружен. Он ждал. Заметив это, Бодуэн отбросил копье и выхватил меч, затем успокоил коня и подъехал ближе к тому, кто бросил ему столь жестокий вызов. С минуту они, как незадолго перед тем в Аскалоне, смотрели друг на друга с почти осязаемым напряжением, и Саладин смог разглядеть открытое изуродованное лицо прокаженного короля и его сверкающие глаза, разделенные железным «носом» шлема...
— Дайте ему меч! — приказал Бодуэн. — Я не стану убивать безоружного человека!
— Ваше Величество, это безумие! — попытался отговорить его Адам.
— Я так хочу!
В оружии здесь, на поле боя, недостатка не было. Тибо уже наклонился, чтобы подобрать какой-нибудь меч, когда несколько мамелюков, несмотря на панику заметивших отсутствие господина, сломя голову примчались обратно, и трое христиан едва успели встать в оборонительную позицию в ожидании удара, которого так и не последовало. Всадники в желтом ограничились тем, что окружили своего повелителя и увлекли его за собой, подгоняемые ветром, который дул им в спину, в сторону их страны. Бодуэн не шелохнулся.
— Ваше Величество, почему вы его не убили? — возмутился Адам Пелликорн.
— Он же вам сказал, — проворчал Тибо. — Рыцарь не убивает врага, когда тот не может защищаться, а король — величайший рыцарь из всех!
Впоследствии стало известно, что Саладин с остатками своей армии, сотней воинов, забрался в синайскую глушь. Без запасов еды, без проводников, без корма для лошадей он углубился в пески, проливными дождями превращенные в болота. В довершение всех несчастий на них напали грабители-бедуины, и после долгого и мучительного пути, который стал для него настоящей пыткой, султан почти в одиночестве и пеший кое-как 8 декабря добрался до Каира. И очень вовремя, потому что ограбленные им сторонники Фатимидов уже делили между собой его имущество.
Пока Бодуэн совершал подвиги, славные войска графа Фландрского, графа Триполитанского и князя Антиохийского, осаждавшие Аранк, выставили себя, можно сказать, на посмешище. Эта крепость, расположенная на равном расстоянии от Алеппо и Антиохии, побыв приданым княгини Антиохийской, досталась аль-Адилю, злополучному сыну Нуреддина, которого франкское королевство старалось защитить от Саладина. Он отправил туда своего армянского визиря, но сделал это напрасно, поскольку человек, о котором идет речь, больше всего желал оставить ее себе. И потому, когда христиане подошли к крепостным стенам, справедливо ссылаясь на давние соглашения, он рассмеялся им в лицо и отказался открыть ворота, но позволил начать осаду, не слишком сопротивляясь. Впрочем, странная это была осада, во время которой осаждавшие вели веселую жизнь в своем лагере, словно прибыли сюда на отдых: играли в кости или в бабки, кутили, поскольку местность была богатая, а то и отправлялись в Антиохию, чтобы понежиться в бане и попировать в ожидании, пока визирь соблаговолит сделаться более сговорчивым. Тем временем из Алеппо на помощь осажденным прибыл аль-Адиль собственной персоной, но ворота оказались заперты. И положение двух групп осаждавших стало довольно забавным: они гарцевали, учтиво здороваясь друг с другом на расстоянии, а жители Аранка, у которых припасы подходили к концу, смотрели на них голодными глазами, не зная уже, какому святому молиться, и не понимая, кто чей враг.
В конце концов было решено начать переговоры между осаждавшими. Сын Нуреддина тайно послал к графу Триполитанскому делегацию с такими щедрыми дарами, что Раймунд, сообразив, что в конце концов с Аранком должен разбираться Боэмунд, а не он, решил уйти, велел сворачивать шатры и спокойно вернулся в Триполи, утратив к долине Оронта всякий интерес.
При таких обстоятельствах Филипп Эльзасский, догадавшись о том, что произошло, дал понять аль-Адилю, что и он тоже не прочь получить кое-какое вознаграждение; после того как желание его было удовлетворено, он отступил и вернулся в Акру, откуда не замедлил отплыть в Европу. Оставшись в полном одиночестве, Боэмунд III, разумеется, настаивать не стал и отправился в свой славный город Антиохию, где единственной подстерегавшей его неприятностью был гнев женщины, к которой он был совершенно равнодушен, поскольку уже попал под действие чар госпожи де Бюрзе, прелестной и опасной плутовки, не всегда его радовавшей... но это уже другая история.
На поле боя, на котором никакого боя не происходило, остался один аль-Адиль. На этот раз ему с легкостью удалось войти в крепость: ворота охотно открыл голодный горожанин, не понимавший, с какой стати он должен умирать за визиря. Последнему отрубили голову, вместе с ней упали еще несколько голов, затем все улеглось и пошло по-прежнему. Тамплиеры, разочарованные и разъяренные, убрались восвояси...Однако Иерусалим успел изведать страх. Над городом, сея панику, ветром пронеслись страшные вести. Говорили, будто Саладин приближается со скоростью урагана, истребляя все на своем пути. С крепостной стены был виден дым горящих деревень, это подкрепляло страшную уверенность, и, пока часть горожан заполняла церкви, другая, — и куда более значительная, — бросилась в цитадель, под прикрытие высокой и могучей башни Давида, окруженной крепкими и надежными стенами, сложенными из огромных камней, а за этими стенами хранились запасы воды и зерна, необходимые на случай осады. Вокруг королевского дворца, где Аньес старалась держаться и как можно лучше сыграть роль «королевы-матери», в которой ей прежде отказывали, столпились женщины, дети и старики с узлами, в которые они увязали самое ценное, что у них было. Мать короля изо всех сил старалась навести во всем этом хоть какой-то порядок, таская повсюду за собой ничего не понимающего Гераклия, которому сейчас больше всего на свете хотелось оказаться в своей кесарийской епархии, потому что Кесария — порт, а из порта всегда можно сбежать по морю. Аньес его вразумила и заставила более или менее осознать его роль пастыря душ, если не тел. Тело могло его заинтересовать лишь в том случае, если принадлежало какой-нибудь хорошенькой девице, но, когда в глазах любовницы загорался хорошо ему знакомый недобрый огонек, Гераклий предпочитал на своем не настаивать.
Когда поднялся переполох, Балиан с женой, принцесса Изабелла и Ариана находились в
