Закончив, Аня положила гитару рядом с собой на траву.

– Ладно, я хочу выпить. Пусть поиграет кто-нибудь еще.

Однако никто не сдвинулся с места.

Ане у нас понравилось. С утра она с удовольствием слонялась по дому, после полудня ездила к Марии купаться, а вечерами присоединялась ко мне, и мы музицировали.

Пианистом я был не из великих, но мог поддерживать ритмический рисунок в песнях потеплее. Подыгрывать Ане на гитаре было бессмысленно, учитывая своеобразие ее исполнения. И с самого начала выяснилось – никаких подголосков она слышать не желает, в особенности мужских, даже при том, что я мог подпевать ей фальцетом и придумывать новые гармонии. Увидев мое лицо, она рассмеялась: «Ладно, Фредди, можешь сыграть несколько аккордов». Не знаю, почему она называла меня Фредди. Я вообще-то Джек. Впоследствии выяснилось, что она часто подыскивает людям имена, на ее взгляд, более им подходящие.

Хотя я четыре года записывал с группой собственные песни и кое-какие композиции, а Аня Кинг не записала пока ничего, она лишь терпела меня как аккомпаниатора плюс доморощенного продюсера. Но я не возражал, понимая, что присутствую при рождении чего-то небывалого.

Рик то и дело предпринимал попытки утащить Аню обратно в город. Он подыскал для нее ангажемент в одном из баров Сохо, – тогда еще там была совсем не освоенная площадка. Начать выступления Аня могла лишь в сентябре, но Рик твердил, что ей необходимо вернуться в город, порепетировать, обжиться на новом месте.

– Еще несколько дней, Рик, – отвечала она. – Здесь у меня все в голове по полочкам раскладывается, правда.

– Оставайся, лапушка, – говорила Лори.

Лето шло. Сюзанн и Бекки освободили вторую спальню дома, и Аня поселилась в ней. На ночь девушки выносили спальники на крыльцо или на траву, хоть там их навещали и облизывали Грейс и Дженис.

Рик иногда удалялся в какой-нибудь стоявший у большого шоссе мотель, но через несколько дней возвращался и ночевал на диване в гостиной. Деревенский универсам торговал почти всем, что нам требовалось, овощи мы приобретали на местных фермах, а раз в неделю кто-нибудь из нас отправлялся в городок и закупал в супермаркете упаковки пива.

Днем еще бывало жарковато, однако ночи стали достаточно прохладными, и спалось хорошо. Каждый вечер после ужина Рик говорил:

– Нам надо с кем-то договориться о записях этой цыпочки, дружок.

А я отвечал:

– Ты лучше косячок мне верни, подлый прохвост. А для этих дел всегда есть завтра.

Аня же наставительно добавляла:

– Утро вечера мудренее.

Лори наблюдала за нами и забавлялась.

– Такие дни, как сегодня, выпадают нечасто, – заявил я однажды вечером.

– А вчера было не так? – спросила Аня.

– Ага, – сказал Рик. – И позавчера.

– И завтра, – добавила Лори.

Это показалось нам самой уморительной шуткой, какую мы когда-либо слышали. Минут двадцать мы катались от хохота по траве, пока первый, кто сумел отдышаться, не пролепетал:

– А поза. позапро-о-о-ошлая среда разве не такая была?

В конце концов нам позвонили из «Эм-Пи-Ар-рекордз». Какой-то натравленный на нас Джоном Винтелло мальчишка из отдела поиска новых талантов желал приехать к нам сию же минуту – или прислать Ане билет на поезд, чтобы она вернулась в город.

– Да пошел он, – сказал я. – Поиграй лучше в здешних барах. Давай мы тебе подыщем какой-нибудь. До конца августа. В городке полным-полно маленьких заведений и туристов – слушатели у тебя будут.

И на следующий день Аня, Рик и я уселись в «шеви» и поехали в городок. Мы заходили в открытые днем бары, где пахло вчерашним пивом, а подошвы, когда ты собирался уйти, приходилось отдирать от липкого пола. Рик произносил рекламную речь, Аня изображала скромность и холодность, я смотрел в оба – мало ли кто может к нам прицепиться. Малый с белокурой афрошевелюрой и шестью низками бус на груди усадил Аню с гитарой на высокий барный табурет, спустился со сцены, сел за низкий столик и уставился ей под юбку. Распоряжавшаяся в бильярдной старуха сказала, что Аня может играть у нее за чаевые. В береговом баре она понравилась настолько, что ей предложили недельный контракт, но опять-таки в сентябре.

Мы вернулись к белому африканцу и ударили с ним по рукам: пять зеленых в час, пиво и чаевые. Он попросил Аню спеть какой-нибудь фолк – да она и так пела бы его, потому что собственных песен ей на целый вечер не хватало.

– Мне нравится, – сказал он, послушав. – Что-то с Аппалачей вроде?

– Конечно. До субботы.

В машине Рик спросил:

– Этот поц пытался разглядеть твои трусы?

– Вроде бы да.

– Извращенец.

– Да ты не волнуйся, я их все равно не ношу.

Никому, кроме Ани, не удавалось лишить Рика дара речи.

В те несколько недель я был до того счастлив, что еле дышал. Думаю, такое случается со всеми. Семьи могут разваливаться так же быстро, как создаются, и никому не по душе разговоры о том, почему одна уцелела, а другая рассыпалась. С Лори я познакомился, приехав в Лос-Анджелес после распада моей английской группы. Лори жила тогда в Лорел-Каньоне, в доме, где обитало еще шесть человек, трое из которых обладали гигантским самомнением. Она была чем-то вроде клея, который удерживал их рядом друг с другом, и никто, похоже, не замечал, насколько она прекрасна – карие глаза, соломенные волосы, россыпь мелких веснушек. Она всегда старалась держаться в тени. Но я-то на нее мигом глаз положил. Мы с ней побывали в «Трубадуре» и в «Виски-э-Гоу-Гоу», я увидел кучу людей, которые потом стали знаменитыми. Так началось мое возвращение, там, на Западе. А этим летом все повторялось с Аней и Риком. Почему в нашем фермерском доме все шло так гладко? Возможно, благодаря непредсказуемости Рика: он давал людям слишком много поводов для недовольства и потому был всеобщим громоотводом. А может быть, причина состояла в персонажах второстепенных, в Бекки и Сюзанн, которые днем работали на большой ферме неподалеку, копя деньги на осеннее путешествие, а с нами расплачивались за кров, помогая по дому, неизменно сохраняя спокойствие (и, сильно подозреваю, навещая ночами Рика на его диване. Этот коротышка умел заставить девушку ублажить его). А может быть, нам помогало близкое соседство Марии и Джона, позволявшее менять обстановку. Ну и с деньгами у нас сложностей не было – благодаря еще получаемым мной отчислениям от продаж последнего альбома.

Аню мы приняли. Никогда не повышавшая голоса, молодая, ничего еще не записавшая, мягкая… Что в ней могло внушать нам беспокойство? Размеры ее таланта, я полагаю. Безмолвная мощь ее веры в себя. Эта вера создавала вокруг нее своего рода силовое поле. Вернуться в Нью-Йорк она не спешила, словно зная, что ее время придет, торопиться некуда. Возможно, она предвидела также появление лимузинов, людей, отвечающих за связи с прессой, безликие отели и многое иное, что угрожало ее способности отыскивать в себе незамутненные мысли.