– Конечно, для меня ты загадка, – ответил я. – Я не понимаю, как человек, настолько талантливый, может так сильно робеть. Да умей я делать то, что умеешь ты, сидел бы сейчас в студии и записывал третий альбом, если не четвертый.

Она рассмеялась, широко развела руки в стороны, любимый ее жест: ничего не могу сказать.

– Самое волнующее время – когда все еще возможно. Стоит мне перенести «Дженевив» на винил, и она умрет. Аранжировка, точные ноты, фразировка, бэк-вокал. Мне не нужен окончательный вариант. Я хочу, чтобы песня жила. Пока я ее пою, она всякий раз ощущается по-другому, как представление в театре, которое никогда не бывает целиком тем же самым.

– На людей твое нежелание «связывать себя» тоже распространяется?

– Да.

Тут нам, надо полагать, следовало бы погрузиться в молчание. Однако Аня не терпела неясностей. Она выпрямилась и сделала над собой усилие – из уважения ко мне.

– Фредди, если я буду спать с тобой, если мы полюбим друг друга, я стану твоей полностью. Ты этого действительно хочешь? Справишься? Мы оба хотим этого?

– Не знаю. Но спасибо, что сказала.

– Ты очень красив. Посмотри на свои руки. На мягкие каштановые волосы до плеч. Ты похож на трубадура, на средневекового рыцаря. Я знаю, это было бы чудесно. Но так, как сейчас, даже лучше. Наверное. Когда все еще просто… может произойти.

В октябре я вернулся на ферму. Думаю, Лори было там одиноко. Бекки с Сюзанн уехали – продолжать свои странствия. А как сказала Лори, невозможно проводить все время за пишущей машинкой в компании Грейс и Дженис. Она подыскала работу в баре городка – три вечера в неделю. Ей хотелось иметь собственный источник денег, но, главное, работа давала ей общение. Мне от этого было неловко, однако что я тут мог поделать? Когда в первую после моего возвращения ночь мы легли в постель, я вгляделся в прекрасное лицо на соседней подушке, поцеловал Лори, и вскоре мы уже любили друг дружку, как много раз прежде. Но я-то кончил в сотрясающем спазме, так что в глазах потемнело, потому что думал об Ане, о том, как она сидит на диване, скрестив ноги, о мягких волосах, которые виднеются сквозь широкие штанины свободных шортов. Я даже зарычал – как от боли, наверное, поскольку Лори спросила, все ли со мной в порядке, и мне пришлось наболтать какую-то чепуху о том, как давно я ее не видел, и она сказала: «Ну, это ты точно загодя придумал», – и мы посмеялись немного. Я откатился на спину, она обвила меня рукой. А я закрыл глаза и представил, что стягиваю с Ани шорты, наклоняю ее над диваном и сжимаю, стоя за ней, укрытые футболкой груди, и через несколько секунд отвердел снова, и приподнял бедро, чтобы ладонь Лори нечаянно этого не обнаружила. Я не мог направить свои мысли в другую сторону. Мука в своем роде, но мне с ней было спокойно.

Осень выдалась прелестная, со всеми красками, которыми так славятся восточные штаты, – мы могли любоваться ими, не покидая фермы. Стояли вдвоем на веранде, глядя на освещенный большим мглистым солнцем парадный строй охристых, золотых, оранжевых, алых крон, покуда ветерок кружил опадающие листья, принося полузабытый запах костров. Лори, я думаю, вспоминала Хэллоуин и детей, выпрашивавших угощение, и вечеринки первокурсников в кампусе у озера Мичиган; я – стук шиповок по ведущей к футбольному полю дорожке; и оба мы – то, как быстро летел новый триместр, как укорачивались дни и ускорялась жизнь, порой даже слишком. Едва ли не в первый раз мы поняли, что в наши годы уже можно ощутить себя взрослыми. Лори стала первой, с кем я поделился этим чувством, зная, что оно не случайно, что еще укрепится и не раз вернется ко мне.

Я прожил на ферме до последней недели октября, потом пришлось вернуться в город, чтобы помочь Ане и Рику окончательно определиться с композициями для записи и подобрать для нее музыкантов. После некоторых препирательств с сотрудниками «Эм-Пи-Ар» было решено, что продюсером записи стану я. Такое условие поставила Аня. Меня это устроило, хотя технических познаний мне, конечно, не хватало. Джон Винтелло хотел, чтобы мы отправились в Лос-Анджелес и поработали там вместе с неким Ларри Бреккером, что мне представлялось безумием. Тащиться в такую даль, когда в Нью-Йорке опытных людей завались. Однако это позволило бы мне остаться единственным продюсером, а Ане самой выбрать песни – при условии, что мы запишем их в студии Западного Голливуда за три недели, а за пультом будет сидеть Ларри Бреккер. Думаю, у «Эм-Пи-Ар» имелась с той студией какая-то договоренность, ну а нам выполнить их просьбу было не так уж и трудно. Они же не навязывали нам аранжировщика, или оркестр, или что-то еще.

Я позвонил Лори, сказал, что уеду на месяц.

– А жить где будешь?

– В отеле на Сансет. Для начала. А там, глядишь, и что-нибудь получше приищем.

– У Кэнди может найтись в Лорел-Каньоне какое-то жилье.

– Это было бы клево. Ты-то без меня справишься?

– Конечно. Пьесу закончу.

– Я буду звонить каждый день.

– Со мной все обойдется, Джек. Просто чек мне не забудь послать.

Тон у нее был отрешенный. Она пыталась обратить просьбу о деньгах в шутку, но говорила мертвым голосом. Однако я по дурости своей выбросил это из головы. Ничего же не произошло, «знать» Лори было не о чем. Я уезжал работать, чтобы оплачивать фермерский дом. Все так делают.

В последние наши дни в Нью-Йорке мы целыми днями таскались по художественным галереям. Аня, управившись со своим гигантским завтраком, старалась ничего до полуночи не есть, но ей нравилось сидеть со мной в баре, пока я подкреплялся салатом и чизбургером. Я любил нью-йоркскую еду, любил длинные деревянные бары, в которых ее подавали, подписанные фотографии боксеров и бейсболистов на стенах. Город казался мне сновидением. Мне нравилась его история. Нравились фамилии иммигрантских семейств, выцветавшие на кирпичной кладке Нижнего Манхэттена: Рубены, Келли, Каспрович, Манчини. Они оставляли свои следы на парковках и стенах складов, совершая путь от острова Эллис к жилищам на самом краю городского центра. И мысль о том, что вот мне-то не пришлось выползать из вонючего трюма на берег этого острова и карабкаться вверх, к тюремной решетке, наполняла меня жизнью и счастьем.

Быть частью здешней жизни, однако не в роли одинокого туриста из Лондона, проводить все время в разговорах с поразительной женщиной – голова моя шла кругом, но не от пива или травки, а от темных глаз Ани, от того, как она поддразнивала меня, понемногу становясь все более откровенной, поскольку доверяла мне и готовилась к тому, что казалось нам обоим неотвратимым. Пока я ел, она с удовольствием выпивала большой бокал красного вина и выкуривала сигарету, потом мы возвращались в квартиру и около часа спали, запасая силы на поздний вечер. Часа в четыре проглатывали по чашке крепкого английского чая с молоком – чтобы порадовать меня – и слушали стереопластинки. Ане хотелось знать, что делают все остальные исполнители, и, по-моему, мы каждый день покупали новые записи. Она почтительно вынимала виниловый диск из вощеного внутреннего конверта. Поднимала его к свету, держала, постукивая пальцами по краю, вглядываясь в дорожку, словно могла услышать музыку глазами. Потом звукосниматель опускался на пластинку, около секунды игла скользила, шипя, и, наконец, попадала в дорожку. «Интересный проигрыш», – говорила Аня. Или: «Нет, никуда не годится. Боже мой, неужели педаль?» Она ужасалась педальной стил-гитаре, которую называла «истерикой мгновенного действия». Потом Аня разрабатывала пальцы, проверяла на мне новые идеи. В шесть мы уходили в ее заведение, я нес любимую шестиструнную гитару Ани, которую она не рисковала оставлять в клубе даже запертой вместе с другими инструментами.