Юноша продолжал перебирать свитки. И вот в руках его Асклепиад Самосский.[111]

Пояс любимой, чей смех так пленителен, я наконец-то,

Страстью горя, развязал. О! Афродита, узнай,

Что на том поясе золотом вышито было искусно:

«Если одна я – люби! Если с другим – не мешай!»

«Если одна я – люби!»… Сердце у него в груди больно сжалось. Кто была эта Асклепиадова возлюбленная, чей смех так пленителен? У нее тоже были такие глаза, которые видят все, но не обнаруживают того, что у нее в душе? И она улыбалась всем, чтобы только никому не принадлежать? Из сердца поэта, когда он писал эти стихи, тоже струилась горечь, как из смоченной в мирре губки?

Отодвинув в сторону свитки, он взял перо из нильского тростника и на оказавшемся под рукой листе папируса стал рисовать сердце. Много сердец нарисовал он, так много, что можно было бы застелить ими весь столик, но, наконец, увидел, что калам его совсем сухой. Он достал бронзовую чернильницу, размешал в ней темную жидкость, выпускаемую каракатицей, и стал писать уже буквы, отбивая ритм ногой.

Увлеченный этим занятием, он не слыхал шороха шелка и очнулся, только когда душистые девичьи руки закрыли ему глаза.

– Угадай, магистр, которая из Харит?

Юноша, вспыхнув, вскочил на ноги.

– Прости, нобилиссима.

– Нет, Квинтипор, не прощу. Почему ты не ответил, что все три в одном лице? Просто беда с этим мальчиком: чем больше становится, тем больше забывает. Покажи-ка лоб! Ого, да ты раскрашен почище меня… Больно?

Квинтипор подумал, что можно умереть от наслаждения, когда тонкие пальчики легонько скользят по немилосердно натянутой коже лба. И готов был жизнь отдать за то, чтобы и губы его были тоже обожжены.

– Теперь не больно.

– Еще бы! – самодовольно усмехнулась девушка и на мгновение всей ладонью коснулась пылающего лба. – А что ты делал?.. Ну, как? Император все не в духе?.. Правда, что где-то в Сирии взбунтовались солдаты? А ты знаешь, что вот уже месяц, как мы в Александрии, а я виделась с тобой только два раза? Уж не подыскал ли ты себе здесь нового друга?.. Да отвечай же, Квинтипор!

Вот как? Значит, уж не Гранатовый Цветок! Юноша мгновенно остыл, протрезвел.

– На который же из всех этих вопросов повелишь ты отвечать сначала, нобилиссима?

Девушка расхохоталась.

– Значит, премудрый магистр, я опять все в один клубок спутала? Но так приятно немножко выговориться. С императрицей онеметь можно! Боюсь, как бы у нее болезнь не возобновилась. Уж скорей бы Пантелеймон хоть этот приехал!

– Третьего дня император послал за ним корабль.

– Знаю. Но когда он вернется? Ты можешь себе представить: пока нет Пантелеймона, эти сказки должна читать я!

– Какие сказки?

– Да те, что прежде читал ей ты.

– Это не сказки, нобилиссима, а священные книги. Христианские книги, которые приказано повсюду сжечь.

– Вот бы и здесь сожгли. До чего же надоели, надоели, надоели мне эти святые, Квинтипор! Заболеть можно…

Девушка уже сидела на столике, согнувшись и болтая ногами, только до колен покрытыми шелковым далматиком. Она не выглядела ни больной, ни скучающей. Золотистые пылинки искрились в ее волосах, глаза играли золотыми блестками.

– А в Канопе ты был? Нет? Зачем же ты тогда в Александрию приехал? Или решил всю жизнь с этими заплесневелыми стариками киснуть? Впрочем, в Канопе и они заплясали бы. Хочешь, я тебя похищу и тайком увезу туда? На лодке покатаемся, потанцуем, выпьем как следует. Идет, Квинтипор? Условились?

Юноша, собрав все свое мужество, подошел к девушке.

– Нобилиссима! Можно тебя спросить?

– Ой! Дожила-таки до этого! – радостно захлопала она в ладоши. – Ты… хочешь… о чем-то спросить меня?! Говори, Квинтипор!

– Скажи, я обидел тебя чем-нибудь?

Она сразу стала серьезной: увидала в глазах юноши слезы. Приподняла кончиками пальцев его подбородок.

– Гранатовый Цветок? Это? Да?

Он молча опустил голову.

– Нет, я не забыла, – продолжала она тихо. – Я сказала, что буду звать тебя так наедине. А сейчас мы не одни. Слышишь?

Она кивнула в сторону читального зала. Квинтипор и до этого слышал доносящийся оттуда гогот, но не обращал на него внимания.

– Понимаешь, они завели какой-то длиннющий разговор, – шепотом объяснила она. – А я улизнула к тебе. Но ведь они в любую минуту могут спохватиться и примутся меня искать. Это Максентий и Генесий.

– Мим? – удивился Квинтипор.

Актер Генесий славился тем, что каждый день в году отводил какой-нибудь сенаторше, а те, для которых не осталось свободных дней, собирались ходатайствовать перед консулами о продлении года. В остальном он был хорошим семьянином – имел троих детей и очень любил свою жену, которую выкупил из Субуры. А иметь высокопоставленных любовниц было для него чем-то вроде служебной обязанности.

– Он самый, – подтвердила девушка теперь уже полным голосом. – Ты видел, как он играет?

– Нет.

– Говорят, такого актера еще не было в мире. Он не играет роли, а живет на сцене. Как-то раз, играя Атрея[112], он на самом деле заколол слугу… Впрочем, на той неделе ты сможешь его посмотреть.

– Император распустил всех государственных актеров, – усомнился Квинтипор.

Девушка с лукавой усмешкой показала ему фигу.

– Плохо же ты знаешь государственные тайны! Вчера по просьбе Максентия он свое распоряжение отменил. Теперь после конфискации имущества у богатых христиан есть чем поддержать искусство. Вот видишь, магистр, не такая уж я невежественная девчонка, как кажется… А теперь скорей! Начинай читать вслух! Они идут!

В самом деле, ржание Максентия приближалось. Титанилла спрыгнула со стола, Квинтипор поспешно схватил лист папируса. И слишком поздно заметил свою оплошность: разговор идущих можно уже было разобрать.

– Скорей, скорей! – торопила девушка.

Хотя перед глазами Квинтипора было больше огненных кругов, чем букв, он все-таки начал:

Все от богинь у тебя: чело от Паллады, от Гебы

Губы, а стройные ноги, и бедра, и грудь от Киприды.

Только глаза, несомненно, твои, и нет их прекрасней!

Жаль, что они улыбаются каждому, кто ни посмотрит.

– Чьи это стихи? – побледнев даже сквозь румяна, спросила девушка.