Валя хватает автомат и бежит.

Пацаны смотрят на меня.

- Убили Стёпу, в голову, на крыше, - говорю я и закуриваю.

Пацаны тоже закуривают.

- Надо связь держать, - говорит Хасан, помолчав, - А то сейчас из ГУОШа подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят?

- Известно, куда, - говорит Плохиш, и, подняв автомат над своей круглой башкой, положив его на мешок, сам не высовываясь, скорчив умилительную испуганную рожу, затряс им, как отбойным молотком. - Они не смотрят, - поясняет он свою пантомиму. - Им не интересно.

Я улыбаюсь, и думаю одновременно, что, - как это странно, - вот Стёпу убили, а Плохиш все придуряет, и мы улыбаемся, и вот меня тоже убьют, и будет то же самое… Ну не будут же все рыдать, сжимая береты в руках. Да и надо ли мне это?

- Стёпу жалко, - говорит Саня, единственный, кто не улыбается.

- Ничего, - отвечает Вася Лебедев, и не заканчивает фразы. Нет, он не хотел сказать, что всё это, мол, ерунда, - он хотел сказать, что Стёпу мы помним, и сделаем всё, что бы…

И все поняли, что Вася сказал.

- Учтём, Саня, - говорит Вася, и толкает Скворца в плечо.

Мы встаём и уходим, я и Саня.

В большой классной комнате, смотрящей в овраг одними окнами, а другими - на правую сторону школы, на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге.

- Одного раненого видели! - кричат возбужденно, - Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы ещё одного подстрелили. А они потом как дали из «граника»! И не попали! Но все стекла на хер вылетели…

- Чего там слышно из ГУОШа? - спрашивают меня.

- Ничего. Приедут, наверное. Вызволят.

Мы заглядываем ещё в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины.

«Уже скоро, наверное, приедут, - думаю я о помощи из ГУОШа, - знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать».

«Может быть, нас не будут штурмовать, - ещё думаю, - Дядя Юра и Стёпка, и всё - больше никого… Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?»

Не могу вспомнить.

«Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо всё…»

Мне не очень страшно. Вовсе не страшно.

«А почему Стёпа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва…»

Отмахиваюсь от мысли. Потом, всё потом. Так получилось.

Воздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жёстко плеснуло песком, полетело щепьё и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину, и остался лежать, с раздробленным лицом, в котором, как мне показалось, шевелил раскрываемыми губами похожий на рыбий рот.

В бойницу, в мешки и плиты, влепили заряд гранатомета. В ушах звенит.

Тут же под окном гакнул и осыпался ещё один взрыв. И сразу ещё один.

Андрюха-Конь, вытерев голой рукой лицо, едва расщурив глаза, вновь встаёт к пулемёту. Вслепую дав очередь, он вновь трёт глаза.

- Второй номер! Лента! - орёт он, и снова трёт глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже смазаны красным, и, кажется, веко порезано, - наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трёт себя этой ладонью, не замечая.

- Они идут! - кричит кто-то.

Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, много.

«Господи! Господи, как их много!» - хочется заорать.

Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут, прямо к нам. Зачем они сюда, к кому?

Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зреньем, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается, и, скалясь, кладет гранату в подствольник.

Прицеливаюсь и стреляю, в присевшего за сараем удобно стрелять - по диагонали, спрятавшись за стену. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и… Не знаю, стреляет ли он, - я отстраняюсь, поднимаю вверх автомат.

«Косая тварь…» - ругаю себя.

И снова: «Зачем они бегут сюда?»

Торопясь, словно опаздывая, стреляем.

- Граната! - вскрикивает кто-то рядом со мной.

Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьётся в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы.

Услышав уханье разорвавшейся гранаты, и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст.

И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Аружеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.

- Руслан, быстрей! - кричу.

Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок.

Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы, под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок.

«Мой или Саньки?»

Отстегиваю от Гошиного автомата рожки, - вижу, что один полный, а в другом - последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним глазом раскрытым до предела и другим, совсем не видным, Скворец…

- Андрюха! - ору я Суханову, который так и не сходил с места. - Смени позицию!

Андрюха-Конь хватает пулемет за ствол, и перебегает.

«Он же руку сожжет!» - мелькает у меня в голове.

Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, - чёрную лапу с крепкими ногтями в грязной окаёмке. Вслед за рукой появляется лицо, вполне довольное, обильно бородатое. Другой рукой, взобравшийся прямо к «почивальне» чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошёл Андрюха-Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, стреляя в глубь «почивальни».

Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: суматошно я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вослед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.

«Ползут как коларадские жуки…» - думаю я, в голове мелькает детская картинка, какая-то сельская дорога, конец августа и коларадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей, с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми, желтыми крылышками.