ожидать, что люди, собравшиеся здесь в ночи, не прихватили с собой оружие. Максим всмотрелся в здание — оно оказалось двухэтажным, окна заколочены. Из окна первого этажа сквозь неплотно пригнанные доски пробивается слабый свет. А что на втором этаже, закрыты ли окна? Отсюда не видно — слишком темно… но что-то там скрипит под порывами ветра — вдруг ставень? Максим тщательно очистил подошвы от налипшей грязи и принялся карабкаться по стене, опираясь на угол сруба. По счастью, дом был собран в обло, то есть концы бревен выступали, а не были стесаны. Пару раз Максим едва не сорвался со скользкой древесины. Повезло — ставни распахнуты! Стараясь не пыхтеть, Максим пробрался внутрь и осторожно влез на подоконник, в густой запах пыли и плесени. Пощупал ногой рассохшуюся доску пола; она гуляла, значит, вставать на нее нельзя — заскрипит. Метрах в пяти от окна зиял квадратный провал — видимо, люк на первый этаж. Оттуда пробивался свет — наверно, керосинка — и Максим, прищурившись, рассмотрел среди покрывающего пол хлама драные рыбачьи сети. Ступая по ним, чтобы погасить звук шагов, Максим направился к люку. Снизу донесся хрипловатый мужской голос:

— И это все, что ты хотела сообщить, Мария? Вот ради этого назначила встречу по конспиративному каналу?

— Я поговорить хотела, товарищ Октябрь! — Маруся отвечала торопливо, взволнованно. — Объяснить, что так нельзя действовать! Едва Васька рассказал, что ты задумал, я сразу поняла, что это ошибка, ужасная ошибка!

— У этого Васьки язык без костей… — в голосе товарища Октября прорезалась злость. — С кем только приходится работать… Тащился сюда битый час под дождем, чудом на патруль не нарвался, думал, ты что ценное рассказать хочешь, об обстановке в городе хотя бы…

— Это как раз об обстановке в городе! — горячо возразила Маруся. — Товарищ Октябрь, в городе цинга! Во многих уездах — голод! К нам каждый день привозят истощенных! Стариков, детей, беременных женщин… Они едят хлеб с лебедой, сосновой корой, соломой! Ослабленных людей косит испанка, уже под сотню смертей в одном только Архангельске! Из Шенкурска и Онеги докладывают о тифе! И только союзники наладили поставку хлеба, как ты хочешь все, все испортить! Если начнутся диверсии на складах, поставки прекратятся, как ты не понимаешь⁈

«Мария Викторовна несколько наивна», — говорил Мефодиев. Максим тогда не осознал, до какой степени.

— Это ты ничего не понимаешь! — взорвался Октябрь. — Идет война. Мы или они! Никакой жалости к противнику.

— Но это же не противник! Это наши люди, и они голодают! Мы же за них воюем, а не с ними!

Пока собеседники обменивались экспрессивными репликами, Максим, боясь дышать, ощупью пробирался к краю люка. Сети воняли йодом и тухлой рыбой.

— Дура эсеровская! Эх, не успел товарищ Кедров от тебя отделаться… — пол внизу заскрипел, видимо, Октябрь принялся ходить по комнате. — Ты понимаешь, что на Мудьюге от голода и измывательств охраны уже погибли десятки наших товарищей? Хочешь, чтобы это продлилось подольше? А этот хлеб — думаешь, его раздадут твоим голодающим? Как бы не так. Солдатам его раздадут. С голодухи люди пойдут убивать своих же братьев-трудящихся. Нет уж, Мария, чем скорее народ поднимется против интервентов и их ставленников, тем больше жизней мы сохраним в конечном итоге.

— Прости, товарищ Октябрь, — Маруся ответила так тихо, что Максим едва расслышал слова. — Я… не о том думала.

— Лады, чего уж там… — Октябрь тоже сбавил обороты. — Ложно понятый гуманизм… такое случается и с лучшими из нас, тем более в изоляции. Я слышал, что ты вытерпела, они до больницы тебя довели… но ты никого не выдала, то я знаю доподлинно. Прости, не надо было на тебя орать. Нервы совсем ни к черту… Раз уж мы здесь, доложи мне напрямую, что в госпитале с поставками.

Маруся принялась старательно перечислять медикаменты, объемы и сроки поставок. Максим боролся с желанием чихнуть: нос забился липкой пылью.

Ясно-понятно, Маруся шпионит для большевиков. Он догадывался, теперь знает точно. Вот только делать-то что с этим знанием?

— А от источника в правительстве есть что новое? — спросил Октябрь.

— Немного. Генерал Марушевский подтвердил, что готов принять командование. — Маруся отвечала старательно, словно вызванная к доске отличница. — Он уже выехал, прибытие ожидают через месяц. От Миллера до сих пор известий нет. Ну или мне источник не сообщил. Я не слишком настойчиво спрашиваю, понимаешь же…

Источник в правительстве… Мефодиев, очевидно. Выходит, Маруся встречается с ним, чтобы получать информацию.

— В остальном… планируют выпуск северных рублей, надеются остановить инфляцию, — продолжала отчитываться Маруся. — Макет уже готов, бумага заказана. Собирают земельную комиссию, хотят разработать положение о расчистках. Постоянно препираются с профсоюзами, думают, как бы их поприжать. Похоже, новое правительство существенно быстрее принимает решения, чем ВУСО. По оценке моего источника, по крайней мере.

Как же Мефодиев много болтает… в постели, наверно? Не важно. Важно понять, что теперь делать. Вот сейчас эти подпольщики договорят… что, просто позволить им разойтись? Маруся ни разу не назвала имени собеседника и вряд ли знает его, Октябрь — это кличка, конечно же. По голосу Октября никогда не разыскать — обычный голос, чуть хриплый, прокуренный, наверно… А с Марусей что делать? Оставить на свободе нельзя и вернуть в тюрьму тоже нельзя… Вот просто так застрелить прямо здесь, на этой грязной окраине? Когда еще кто-нибудь зайдет в заброшенный склад и найдет тело. Боже, до чего же мерзко.

Максим осторожно выглянул в ведущий вниз проем. Обзор нижнего этажа перегораживала массивная лестница. Голоса звучали прямо под ним, но чтобы увидеть обоих и взять на прицел, нужно подползти к противоположному краю проема, пробравшись через наваленный здесь хлам. Либо просто пройти, тут шагов пять, это три секунды — но тогда они услышат.

— А про товарища Молота что скажешь? — сменил тему Октябрь.

— Да какой он нам товарищ… Ну, вернулся из Усть-Цильмы, но это все знают. У меня по нему ничего нового. Мы не встречаемся.

— Зря… Прощупать бы. Мутная с ним история. С одной стороны, вроде продался белым с потрохами, Ларионова расстрелял… С другой — мы до сих пор на свободе, и тебе он помог.

— Да не мне одной же! Сколько наших он из тюрьмы выпустил.

Максим едва удержался, чтобы не выругаться вслух. Ложно понятый гуманизм… похоже, это не к одной