— Повезешь! — Димка зло усмехается, хочет добавить еще что-то такое же жестокое, но сдерживается, отворачивается к окну и опять замолкает.

Я ложусь на кровать, тоже отворачиваюсь от него к стене. Мне очень больно и плохо. Потому что Димка — мой брат, потому что брат мой — убийца. И Юли нет, и некому будет высказать, не за кем наблюдать из окна. Двор, наш двор, опустел навсегда.

Сквозь щелочку чуть-чуть приоткрытых глаз мне почти ничего не видно — во дворе словно сумерки. Нет, это больше похоже на затмение солнца: скамейка, трава, кусты, асфальтовая дорожка — все расплывчато, подернуто темной дымкой. На дорожке возникает какое-то движение. Велосипед… Так не бывает, так не может быть! Юля… Но ведь двор-то другой, здесь она не может появиться!

Глаза мои невольно раскрываются шире. На велосипеде девочка. Она еще очень плохо катается, движения ее неуверенны и неуклюжи. Вот подскакивает на какой-то неровности, кренится вбок…

Услужливое воображение дорисовывает бейсболку и куртку. Вот сейчас раздастся ужасный грохот, как будто с машины сбросили листовое железо. Лицо велосипедистки будет разбито, рука неестественно выгнута, но она улыбнется и станет улыбаться все время, пока…

Велосипед выровнялся и поехал дальше по дорожке — падения не произошло. Повторения не произошло. Да я ведь знаю эту девочку, она живет в доме напротив. Обыкновенная девочка, кажется, ее зовут Аленка. Я не стану с ней заводить знакомства, пусть себе катается, осваивает технику велосипедовождения. Потому что Димке наше знакомство может не понравиться, и тогда…

Нет, знакомиться с девочкой не опасно, она слишком маленькая, живет под опекой и недремлющей охраной родителей, и значит, как материал для фильма не годится. А Димку теперь интересует только это наше кино. Но все равно лучше не испытывать судьбу.

Материал для фильма! Боже мой, что я говорю, о чем я думаю? Ведь все не так! Нет никакого материала, есть люди, для которых нет другого выхода, кроме смерти. Да-да, Димка так мне и объяснял и продолжает объяснять, и я каждый раз соглашаюсь. Как он это называет? Своего рода эвтаназия. Да, я соглашаюсь и буду соглашаться дальше, потому что Димка — мой брат. И никакой он не убийца, мы снимаем кино, мы просто снимаем кино и никому не причиняем зла.

Закрыть глаза и повторять, повторять, повторять! Мы просто снимаем кино, мы просто снимаем кино, мы просто… А тогда был просто несчастный случай, ведь я в конце концов поверила Димке, не безвольно дала себя убедить, а по-настоящему поверила. Потому что тогда в самом деле был только несчастный случай. И с церукалом, и… потом…

В том-то и дело! Виноват был в маминой смерти вовсе не Димка — то, что в бутылочке из-под церукала оказалось снотворное, — действительно только несчастный случай. А истинный убийца… Он был наказан! Димка убил его за то, что из-за него погибла наша мать. Кровная месть — вот как это называется. И я не осудила его за нее. И даже отец, когда Димка все рассказал, не осудил. Не осудил… только жить с нами вместе больше не смог… потому что…

Потому что никакая это была не кровная месть!

Я забываюсь, я предаю Димку. Надо повторять, повторять, не отлынивать, повторять спасительную фразу о том, что мы просто…

Не помогает фраза! Да, по существу, никогда и не помогала. Самообман она, придуманная мною фраза. Я ведь знаю и помню, что Димка убий… Да, убийца, убийца, убийца, настоящий маньяк! Ему нравится убивать, поэтому мы и снимаем кино.

Все не совсем так. Маму и Юлю он убил не потому. Да и дядю Толю тоже. Они все на разных этапах жизни мешали ему владеть мною безраздельно, представляли угрозу, что я могу от Димки отдалиться. От них он избавлялся, а не убивал для удовольствия. Он тогда и не знал, что от убийства можно получать удовольствие. Удовольствие получать Димка начал гораздо позже, когда подслушал… нет, потом, когда украл… нет, нет, не тогда, а несколько лет спустя.

Мы переживали Юлину смерть долго и мучительно. Димка страдал не меньше меня, только, я думаю, мучился он не от того, что Юлю убил, что совершил убийство, а от того, что меня не смог вернуть — наоборот, я отдалилась от него еще больше, гораздо больше! Я ненавидела Димку, просто физически не могла выносить его рядом. А он как нарочно — да, конечно, нарочно! — постоянно торчал дома. Конную секцию бросил, ни к кому из своих одноклассников не ходил. Когда возникала необходимость пойти в магазин, тащил меня с собой.

Помню, особенно непереносимыми были для меня Димкины прикосновения. Раньше я и не знала, что люди так часто друг с другом соприкасаются. Часто, ужасно часто, оказывается! Особенно если живут бок о бок. А мы с Димкой именно бок о бок и жили. И соприкасались тысячи раз на день. «Дина, ты не могла бы подержать сумку, а то я никак не могу найти ключи», — говорит он и тянет ко мне руку и притрагивается к моей ладони. Я брезгливо отдергиваю ее, беру сумку за дно, чтобы еще раз не столкнуться с его рукой, и все равно сталкиваюсь. «Динка, у тебя пуговица оторвалась, нашел на полу, вот, возьми»… — Я пытаюсь взять ее за самый край, но прикосновения рук избежать не удается. Димка нечаянно наступает мне на ногу, когда утром мы топчемся на одном пятачке, заправляя постели, и мою ногу весь день сводит судорогой омерзения. Мы сталкиваемся спинами, когда одеваемся в прихожей, и меня выворачивает от отвращения. Я живу с убийцей в одной комнате, в одной квартире, мы едим за одним столом, спим на соседних кроватях. Нам приходится разговаривать. От всего этого можно сойти с ума, но я нахожу другой выход: опять, как и тогда, в случае с мамой, позволяю ему себя уговорить, убедить.

— Это был просто несчастный случай, — опять говорит Димка. В который раз говорит? Наверное, в тысячный. И тянет руку, чтобы осторожно погладить меня по голове. И боится, и ждет, что я в тысячный, наверное, раз отброшу его руку и выкрикну: «Это было убийство!» Но я вдруг соглашаюсь:

— Да, это был просто несчастный случай.

Рука его в удивлении замирает на полпути, не дотянувшись до моей головы. Рука его замирает, а я получаю передышку — на несколько мгновений, чтобы собраться с силами и продолжить:

— Она испугалась, ты не успел, ты ничего не смог сделать.

Димка, бедный мой уставший Димка, не верит. Думает в первую минуту, что я издеваюсь. Но я ему улыбаюсь, сама протягиваю руки…

Что тогда сделалось с Димкой! Я никогда не видела, чтобы человек был так безумно счастлив. Он пришел в невероятный восторг, бросился ко мне, сжал в объятиях крепко-крепко — мне даже стало больно… Хотел что-то сказать, но не смог, задохнулся от счастья. Но я и так его поняла, перевела его задыхающиеся всхлипы на общечеловеческий язык, как когда-то переводила Юлино мычание: Динка, Динка, я люблю тебя больше всего на свете, ты же видишь, что без тебя я жить не могу, как хорошо, что ты смогла меня простить, теперь мы снова наконец-то вместе, от этого можно сойти с ума, но я не сойду, я найду другой выход: я залюблю тебя до смерти и никогда, слышишь, никогда больше от себя не отпущу!

— Ты ни в чем не виноват, — закрепила я наше с Димкой примирение, окончательно предав маму и Юлю. — Виновата я…