сын! Какое счастье!

Тата Наденьку держит. Папа шагнул к ним и растерялся… Хочет взять внучку и не знает: можно ли? Наденька хорошенькая была, кудрявенькая, волосы русые… Папа наклонился, ручку Наденьке поцеловал… Одну, вторую… И вдруг начинает заваливаться на сторону… Сознание потерял… Мы с Женькой подхватили и в машину…

– Ты думаешь, легко сына потерять? – говорил. – Девять лет не знал, что и думать – живой, нет. Молился, конечно. Постоянно молился… Только маму нашу долго не мог «за упокой» поминать, хотелось верить: жива она, жива, уехала в Советский Союз.

У него был медальон, открываешь – в нём три маленькие фотографии, мамы, Женьки и моя.

Закатил нам встречу, друзей собрал. Все запасы вина из подвала выставил…

– Как получил твою весточку из лагеря, одним жил – надеждой на нашу встречу…

Три месяца мы побыли в Хайларе, в Харбин съездили… Была возможность продлить визу, консул давал полтора месяца. Папа просил:

– Поживите, Юра, когда ещё увидимся.

Но мне надоело.

Отец спрашивает:

– Как, Юра, живёшь в России, можно ли нам туда ехать?

Они уже подали документы в Австралию, ждали разрешения.

– Если, Юра, посоветуешь, сделаю изменение, начну оформляться на выезд в Россию, буду работать там.

Объяснил ему, что в Советском Союзе частной собственности нет, завести своё дело нельзя будет, только служащим работать.

Папа спрашивает:

– Ты не рекомендуешь?

Я оказался между двух огней. Если папа отказывается от Австралии, семье брата придётся переоформлять документы. Весь долгий путь проходить сначала. А они вещи вовсю пакуют. Два сундука на заказ сделали им китайцы. Добротные сундуки.

– Папа, я тебя с удовольствием возьму в Омск. Но я стану врагом жене брата и Женьке. Двое детей у него, малышей.

Племяннику было пять лет, а племяннице всего два годика. Сейчас у них в Австралии у самих по пятеро детей.

Брат присутствовал при разговоре, промолчал, ничего не сказал.

– Я буду счастливым человеком, – говорю, – мой дорогой папочка рядом со мной. Но будет ли тебе хорошо? В Советском Союзе условия совсем другие, чем здесь. Ты иначе воспитан, не так жил всю жизнь. В Австралии свобода. Что хочешь, то и делай, а не хочешь – ничего не делай. Никого не касается.

Полковнику в Свердловске, во внутренней тюрьме НКВД, с умыслом сказал:

– Если, конечно, отец и мать мои живы.

Надеялся, вдруг что-то скажет о них, вдруг ему известно, проговорится.

Полковник никак не отреагировал. Допросил, в камеру отправил. Там опять я обувь снял, босиком сижу. Натоплено, хорошо. Не лагерь.

Надеялся, очень надеялся: разберутся и освободят. Наконец полковник вызвал и объявил:

– Следствие окончено, вы опять поедете в лагерь.

Не утаил, прямо сказал, а то, бывало, везут, и не знаешь куда.

Из тюрьмы выводя, садят в воронок, я уже опытный, только бы, думаю, охранники у выхода не ударили в спину прикладом. Вовремя увернулся, вскользь задел плечо. Ух, как разозлился. Молодой, ретивый, кричит:

– Ну, в следующий раз, зековский раздолбанец, получишь!

Повезли нас в небольшой городок Нижнюю Туру, в восемнадцатом веке при Екатерине это был военный завод, потом под тюрьму здание приспособили. Стены крепостные. Можно атомную войну пережидать. Решётка на окне старинная, из четырёхгранных кованых прутьев. Сначала нас по одиночкам держали. Каморка, два шага туда, два обратно. Стены чудовищной толщины, потолок нависает, давит на тебя. Холодина… Несколько дней подержали и в общую камеру перевели, семьдесят человек нас, «китайцев», собрали вместе. И как раз Пасха. Кто-то пасхалию помнил, объявил:

– Ребята, сегодня Пасха Господня!

И запел тропарь. Все подхватили:

Христос воскресе из мертвых,

смертию смерть поправ

и сущим во гробех живот даровав…

Камера огромная. Потолки сводчатые. Как в депо железнодорожном… И акустика – загудело всё:

Христос воскресе из мертвых…

смертию смерть поправ

С каждым разом мощнее и мощнее… Я басом, а был такой Лямин, с дочкой его долго мы потом переписывались, сам рано умер, у него красивый тенор, в церковном хоре в Свято-Никольской церкви в Хайларе пел… Раннее утро, а мы поём:

и сущим во гробех живот даровав…

Минут двадцать гремел хор на всю тюрьму…

Вдруг лязг железа… Там столько замков, засовов, крюков… Распахивается дверь. Человек двадцать вваливаются в полной решимости изметелить нас. И за ними ещё теснятся охранники. Задние передних толкают… А мы поём во всё горло. Они молча встали перед нами. Потом начали спрашивать:

– А что вы поёте? Зачем? Что такое? Почему поёте?

Они даже не знали, что Пасха, поём тропарь. Бурундуки… Все конвои в тюрьмах, лагерях были начинены малограмотными…

В этой тюрьме объявили мне, что я осуждён по статье 58–2, то есть – буржуазный националист и сепаратист. И только в год освобождения сказали, что у меня статья 58–4, то есть – агент мировой буржуазии.

Похороны

Из этой тюрьмы отправили в Речлаг, особый лагерь № 6, уголёк добывать. Километров двадцать от Воркуты, 14-я шахта. Были ещё поблизости 12-я и 16-я. А всего в Речлаге было больше десяти шахт. Главный инженер на нашей шахте Пластинина, красивая женщина. Утром нас гонят, ещё рано-рано, она уже идёт на работу, а ноги колесом, будто в кавалерии выросла. Но лицо красивое… Наверное, умерла уже…

Зимой на шахту из лагеря ведут, с километр идти, дорогу занесёт за ночь. Инвалидов перед нами прогонят, те дорогу немножко расчистят… Потом мы… Троса стальные натянуты, чтоб не сбиться в темноте в пургу. Касаешься его локтем… Конвой спереди и сзади… Пурга, буря как разыграется. Ветер, снег, морозяка градусов под пятьдесят! Всё равно гонят. Приходим на шахту, там проверяют – у кого носы, щёки обморожены. Оттираешь потом снегом.

Защищаясь от ветра с морозом, уши у шапки завяжешь, на лицо тряпочку, под шапку концы заправишь, одни глаза открыты. Брови, пока идёшь, обледенеют, коркой покроются. На шахте скажу:

– Облысеют от мороза брови!

– Не боись! – ребята смеются.

И уже не знаешь, что лучше – вот так вот мучиться или в яму угодить, что у дороги слева, как на шахту идти, выкопана. Огромная яма. Всю зиму в неё каждый день по несколько человек кидают. И летом пополняется.

Похороны надо было видеть. Обычно знаешь, из какого барака выносить будут. Бывает, пойдёшь посмотреть. В качестве похоронных дрог одноосная арба-тележка. Один человек впереди впрягается, другой сзади толкает. Везут покойника к вахте. Тот абсолютно голый, циновкой закрыт. Японский мешок