Бригада у вахты строится, в ней сорок человек, а и десяти нет. Где? Ко мне ушли. Какая работа, когда случилось невероятное событие… Я чтоб успокоить, говорю:

– Я вам напишу, ребята, обязательно напишу…

А кому писать? На какой адрес?

При мне, при огромном количестве осуждённых по 58-й, практически никого не освобождали. Редко-редко. У кого был срок пять или восемь лет по 58-й, если вдруг освобождали, в такую дыру отправляли на «свободу», посёлок в пятьдесят домов, и всё время отмечаться надо.

Я верил и не верил. Если освободили, почему не выводят за зону, не отпускают? Почему держат?

Но на работу не гонят, не подстригают. Стал в лагере самой популярной личностью. То был рядовым зеком, добрую часть срока на общих работах. Ни заведующим каптёркой, посылочной или баней не был, ни нарядчиком или бригадиром. И вдруг прогремел на весь лагерь. Неделю в этом кошмаре прожил. Как-то утром, сразу как рельс ударил, ребята просят: выйди на улицу, пока не повалили из других бараков, не то опять пробка на входе – ни в туалет, никуда не пробиться. Вышел и не успел трёх шагов по зоне сделать, с двух сторон меня за руки хвать и ведут. Не конвой, свой брат, зеки.

– Куда? – спрашиваю.

– Пошли, – просят, – в наш барак, ребята ждут, хотят поговорить.

Еле вырвался…

На вахте скандалы, бригады не вовремя выходят строиться, бригадирам втык…

Наконец меня забирают из барака… Я обрадовался – на свободу. И все так решили. А меня в изолятор. Недалеко от проходной – выходной изолятор. Но я не в обиде. В изоляторе мне и черпачок с баландой на сто граммов больше и хлеба на сто граммов больше. И спокойно.

Да, забыл сказать. Ещё до того как объявили об освобождении, мне дали карточку почтовую. Причём карточку Красного Креста, там по-английски, по-французски, по-немецки написано, как на карточках бывает – «куда», «кому». Чтобы я своим отправил. Зачем? Конвоир говорит:

– Пиши.

Позже до меня дошло – политика была подмешана.

В это время начали вербовать русских из Китая на целину. В большом количестве понадобились рабочие руки – восстанавливать Россию. Кто-то колебался: ехать, не ехать. Создавали общественное мнение, чтобы из Маньчжурии не ехали в Америку, Бразилию, Австралию. Конверта нет у карточки, площадь для письма, как ладонь, не больше. И для ответа место. Вохра говорит:

– Пиши.

– Кому писать? – спрашиваю.

– А где ты жил?

– В Китае.

– У тебя дом там есть? Адрес? Родственники?

– Есть. Отец и брат.

– Ну, и пиши туда.

– Что писать?

– Пиши: я такой-то, жив-здоров. Волнуюсь за ваше существование.

Пишу, на русском, конечно, а в голове: хорошо, если отец с братом где-нибудь в лагере не погибли, может, в Хайларе нет их давно. Информации никакой, газету не имеешь право почитать, ничего – полный глухарь.

Недавно прочитал в журнале, зек, тоже харбинец, будучи в лагере по моей 58-й, будто бы разыскал родственников через Красный Крест и потом послал им открытку. С трудом верится в такое. Никто не мог сам разыскивать и письма писать. Мы были без права переписки.

Один проворный харбинец в нашем лагере на Урале устроился десятником, принимал лес. Узкоколейка в тайге, паровозик, вагончики и бригада на погрузке. Работа ломовая, зато кормили их почти досыта. Баланду досыта, хлеба досыта. На особом положении. Загрузили составчик, конвой в лагерь бригаду уводит. Бывает, сразу следующий составчик подают на погрузку, а в иные дни наоборот – сутки в лагере ждут, нет работы, нечего грузить. Отдельно выводили бригаду, отдельно жили. Десятник с вольным машинистом договорился письмо в Харбин отправить, успокоить мать-отца, жену, что жив. Машинист объяснил: за ними следят, вот когда поедет в отпуск в Белоруссию, там можно опустить письмо в почтовый ящик. В здешнем посёлке нельзя, сразу вычислят… Так и договорились. Прошло какое-то время, десятника забирает конвой и давай морду бить: кто твоё письмо отправил? Пообещали забить до смерти, если не сознается. Сказал. И машинист бесследно исчез.

Моя открытка была первой ласточкой. Написал я: «Китай, г. Хайлар, 1-я улица, № 15, Филиппову Ник. Мих.» И дальше: «Добрый день, папочка дорогой, любимый Женя! Я жив-здоров. Не беспокойтесь обо мне. У меня всё в порядке. Живу, не жалуюсь!..»

– Распишитесь! – вохра потребовал.

Расписался. Само собой, не дали бы они мне написать, что я – зек, девять лет в лагере отмотал.

Папа, рассказывал: чуть с ума не сошёл, когда эту писульку вручили. Расписался в получении, на другой стороне открытки чиркнул ответ.

Открытку с ответом я получил, когда ехал из Москвы в Потьму в столыпинском вагоне, в дороге вручили. Дескать, вот как работает советская власть. У папы почерк бисерный, буковка к буковке, крохотные, но чёткие. На железной дороге в службе тяги он работал инженером.

Боже, как папа постарел за годы, пока меня не было…

Дней десять я просидел в изоляторе. Окон нет, только электричество, но хорошо – сижу-лежу, на работу не выводят. Размышляю, что же дальше будет? Но уже и то хорошо: какое-то время не горбатиться в шахте. Наконец, офицер, капитан, забирает меня. Кобура пустая, выводит за проходную, за ворота… Взял на вахте пистолет. Конвой говорит:

– А зачем пистолет, он же освобождается?

– Зачем-зачем – за шкафчиком! – капитан бросил.

Вышли на улицу, стоим. Думаю, чё стоим-то? Оказывается – автобусная остановка.

Зима на севере – сплошная темень. Подъём ночью, работаем ночью, ложимся ночью. Стоим с капитаном, автобус ждём, прожектора лагерные вдоль забора зоны бьют, столбы света вырывают лагерь из темноты. Вне лагеря темнота властвует, только далеко-далеко в небе северное сияние дышит разноцветными вертикальными полосами. Капитан ко мне повернулся.

– Какая красота! Какая красота!

Да на кой ляд мне эта красота сдалась с надзирателем под боком?! Промолчал на его восторги.

Стоим. Автобус ПАЗик подкатил. Из него вышли вольнонаёмные, на смену в лагерь приехали. Мы сели в автобус.

За девять лет я одичал… Иногда подумаю: восемьдесят восемь лет прожил, из них почти десять, и каких – с двадцати пяти до тридцати пяти – за колючей проволокой. Каждый шаг, каждый вдох колючкой ограничены… И вдруг – нет её! В автобусе не зековская жизнь. Ребёнок заплакал, молодая женщина успокаивает. Голос нежный, материнский, старается тихо говорить: «Ну что ты, моя Дуняшечка!» И по сегодня стоит в ушах эта напевное «Дуняшечка». А ребёнок плачет и плачет.